Княжна Тараканова: Жизнь за императрицу
Шрифт:
– Генерал-то наш, граф новоиспеченный, из грязи да в князи… – шептались в другом углу. – А я, Иван Иванович, помню, между прочим, как он, еще вахмистром будучи, из долгов не вылезал. Выскочка!
– Да уж, а теперь Новороссийского края наместник! Чем не царек?
– Позор, господа, – вмешался старческий голос, – позор, что до таких времен мы дожили, что чины да титулы кому попало раздают… Он ведь рода польского! А у меня родословная… аж до Рюрика. А все царь Петр со своими новшествами, не тем будь он помянут.
– Да ладно б за дело пожалован! –
И напомаженный красавчик что-то шепнул на ухо стоящему рядом щеголю, и оба сдавленно засмеялись.
– А как не за дело? – вмешался еще один господин. – Он героем себя мнит, Пугача разбил.
– Он что ли разбил, под крылышком государыни сидючи?
– Ну, руководил…
– Да полно вам! Все уж знают, что он претруслив и завистлив. Никиты Панина испугался, как бы тот его… как Орлова… ну и устроил его братцу презент. А тот случайно и разбил Пугачева…
– Да не Панин разбил, Михельсон, и совсем не случайно…
– Да, – процедил молодой щеголь, пошло улыбнувшись, – а на такие подвиги, как он, и я способен не хуже…
Вновь еле сдерживаемый смех.
– Одноглазый наш царь, – перемывали Потемкину косточки в другом углу, – огромные деньги, что дала ему государыня на устройство края Новороссийского, пустил себе на дворцы роскошные…
– Да где ж он их строит-то?
– А… где-нибудь. В Чижове, может, своем. Или… как его…
Наконец, что-то долетело из этих речей и до Потемкина. Он вскочил с колен. Единственный глаз затуманился слезой обиды. Он уже давно понял, что его травят – жестоко, неустанно, как никогда не травили даже страдавшего от сплетников Орлова. У Орлова была своя политическая группировка, а он, Потемкин, еще не успел… Не было друзей, кроме Екатерины. Одиночество – страшное дело. Рождались в чудовищном количестве нелепые слухи, доходили до Потемкина, и он ужасался, словно видел свое отражение в искаженном зеркале злого колдуна. Ставили палки в колеса. Против него сплачивались даже недавние враги, а он понять не мог – за что? Никита Панин сразу раскусил новую любовь государыни. Сильнее Орлова, крепкий орешек, опаснейший политический противник. Вполне может собрать вскоре новую «русскую партию» взамен орловской. Панин начал действовать хитро, тайно, успешно…
С ума сходили и европейские политики – страстный патриот Потемкин, несгибаемый и неподкупный, путал им все карты…
Еле отстоял Григорий Александрович литургию, моля Бога дать ему смирение. Но когда кончилась служба, высоко вскинул голову и гордо прошествовал к выходу. Перед ним лицемерно расступались. Бравый боевой генерал, умнейший государственный деятель в войне придворных интриг был сущим ребенком. Не было у него другого оружия, кроме откровенного презрения к высокородным и высокопоставленным сплетникам. А высокомерие еще сильнее злило вельмож. И не во власти Екатерины было защитить любимого человека от людской клеветы и злобы.
*
А с Екатериной, как ни странно, тоже все складывалось непросто. Царица сыскала еще одну горькую возможность убедиться, что не бывает на свете идеальных мужчин. Григорий Александрович не пил, любовниц не искал, но открылось у него в браке свойство, частенько заставлявшее Екатерину глотать слезы обиды – беспричинная, недостойная его самого ревность. Дорвавшись наконец до своего сокровища, Потемкин словно сошел с ума, то и дело обрушивая на возлюбленную шквал обвинений.
– О чем так долго говорила сегодня с князем Орловым?
– Но это невыносимо! – стонала Екатерина. – Почему я не могу побеседовать со старым другом, не давая тебе о сем ответа?
– С другом? Ах, матушка, сил моих нет! – слова лились потоком, которому не предвиделось конца. – Все мучаюсь, ночей не сплю спокойно: верна ли ты, любишь ли по-прежнему? Люди уж треплют всячески, что сердцем ты ко мне переменилась, измену готовишь. Нет ли уж в сей трепатне правды? Вдруг прискучу тебе я, одноглазый…
Екатерина заткнула уши.
– Мочи нет слушать! Кому ты веришь, Гришенька? Завистникам своим? Друг мой, душа моя, перестань же меня мучить! Знай, верь, тобой одним живу.
Потемкин все еще ворчал. Екатерина нежно обняла мужа, прижимаясь губами к его лбу.
– Глупенький, – тихо протянула, – хоть умный, а дурачок. Да можно ли после тебя кого любить? Нет тебе подобного! Не сердись, батенька. Не может твоя Катерина к тебе перемениться!
Мир восстанавливался, снова их поглощала круговерть дел, снова увлекала безудержная страсть, а потом все повторялось…
*
Наступил 1775 год. Екатерина и Потемкин с тревогой и надеждой встречали снежные, искрящиеся дни юного января: что принесет этот новый год России?
Начался он страшно: в Москве казнили Пугачева, и государыня с вернейшим помощником своим молили Бога, дабы весь год подобным не был. Несмотря на сильнейшее давление дворянства (особенно лютовала панинская партия), Екатерина добилась, что к смерти по делу самозванца было приговорено самое малое количество народа.
На лето было назначено торжественное празднование Кучук-Кайнарджийского мира, но уже в январе, после казни Пугачева, двор переехал в первопрестольную. Екатерина и ее супруг поселились в селе Коломенском, давно любимом русскими царями…
*
А для Алексея Орлова новый год начался весьма интересно.
Самозванка, за которой как за призраком гонялся по Италии посланный графа, неожиданно объявилась в Риме. Через сэра Джона Дика – английского консула в Ливорно, большого друга своего – Алехан был извещен, что «принцесса» живет на Марсовом поле, в одиночестве и без денег. К этому времени Орлову уже кое-что было известно об авантюристке.
– Ясно, – усмехался он, – Пугачев разбит, и пане-коханку Радзивилл пошел на попятную. Сообразил, медведь виленский, что Россию ныне лучше не злить. Бросили тебя друзья твои, голубушка, бросили! Потому и слезы лила перед Гамильтоном.