Кобзарь: Стихотворения и поэмы

Шевченко Тарас Григорьевич

Ты в Киев ездила, молилась И у Почаевской была, Да не спасла она от зла, — Не помогла святая сила. Ты долго плакала, молилась И бросила. И увезла Змею на сердце — не отраду, Да в пузырьке немного яду. Три дня не ела, не пила И не смыкала глаз три ночи, И карие ввалились очи, И губы ссохлись, и, шепча, Смеясь, в ночной бродила час. Неделю так себя томила, А после яду развела, И генерала напоила, И спать, управившись, легла. «Могила старому готова, А я приму здесь молодого Да буду жить себе да жить, Петруся милого любить», — Подумала или сказала, Хотела спать, глаз не смыкала, Ждала рассвета и дожить До света божьего боялась. И колокол ударил глухо, Гудит

заупокойный звон; Среди народа ходят слухи, Народ спешит со всех сторон Проститься с паном. Гул гудит, Народ к покойнику валит. Все шепчутся про отравленье. Не иначе — судейских ждут. Вот все притихло на мгновенье. Приехали; ножи берут, И тело мертвое вскрывают, И в животе находят яд. Народ толпою присягает, К допросу приступает суд: «Теперь скажите, христиане, Кто отравил его?» Гудят, Как звон далекий: «Пани, пани!» — В один все голос говорят. Тут на крыльцо Петрусь выходит — И говорит при всем народе: «Один я отравил его, Не знаете вы ничего». И вот Петруся молодого Забрали, заковав в оковы, И тут же в город увезли. Его недолго продержали В тюрьме, в суде и в добрый час В оковы крепко заковали, Да и обрили про запас. Так, снаряжен к дороге дальной, Петрусь в цепях под звон кандальный Пошел в Сибирь…

[Оренбург, 1850]

«Мне кажется, — но сам не знаю…»

Перевод Е. Долматовского

^{313}

* * *

Мне кажется, — но сам не знаю, — Впрямь человек не умирает, А под личиною иной Он, обернувшийся свиньей, Весь погрязает в мерзкой луже, Как раньше погрязал в грехах. И правда, так! Кому он нужен, Удел бездомных и бедняг! Они самим забыты богом! Как помогу, коль не помог он? А богачи? Ужель в хлевах Откармливают их на сало? Наверно, так! Добра немало Они на землю принесли: Здесь слезы реками текли, А кровь — морями. Люди знают, Кому утробу набивают. Скажи — в погоне ли за славой Им нужен был поток кровавый? Не для себя ли? Нет, для нас! И мир для нас они громили, Пока их в хлев не засадили. Когда б не так, их свинопас По-прежнему бы пас, проклятых! Где ж ваша слава? На словах! Где ваше золото, палаты Да власть великая? В гробах — В гробах, повапленных руками Таких же палачей, как вы… Вы жили лютыми зверьми, А стали свиньями!.. Где ж ты, Пророк, что сделался святым. Великомученик? Ты с нами, Ты, присносущий, всюду с нами Витаешь ангелом святым. Ты с нами говоришь, не споря, Тихонько-тихо… про любовь, Про бесталанную, про горе Или про бога и про море, Про даром пролитую кровь На плахах злыми палачами. Заплачешь горько перед нами — И мы заплачем… Ведь жива Душа поэта — и, святая, Она горит в его речах, И мы, читая, оживаем И слышим бога в небесах. Тебе спасибо, друг мой бедный, За то, что лепту разделил Единую свою… Пред небом Ты много, много заслужил. Ты переслал ко мне в неволю Поэта нашего… на волю Ты будто двери отворил! Спасибо, друг! Я почитаю Немного… Сердцем оживу… Опять надежду окрыляя, Тихонько-тихо напевая, Я бога богом назову.

[Оренбург, 1850]

«Когда б вы знали, барчуки…»

Перевод Ал. Дейча

* * *

Когда б вы знали, барчуки, Где люди плачут от тоски, То вы б элегий не писали^{314} И бога зря не восхваляли, К слезам бездушно жестоки. За что, не знаю, называют Там в роще хату тихим раем: Я в хате мучился и рос, И горечь самых первых слез Я там изведал. И не знаю, Такое есть у бога зло, Чтоб в эту хату не пришло? А хату раем называют! Нет, хату я не называю В укромной роще милым раем, — Там, над прудом, в конце села. В ней мать моя мне жизнь дала И, пеленая, напевала — Свою тоску переливала В дитя родное… В том краю Я вырос в хате, и в раю — Я видел ад… Там гнет, забота, Неволя, тяжкая работа И помолиться не дают. Там ласковую мать мою Работа с горькою нуждою Свели в могилу молодою. Там, как стряслась у нас беда, Наплакавшийся с нами вволю Отец не вынес горькой доли, В неволе умер. И тогда Мы, как мышата, кто куда Поразбежались. И при школе Таскал я воду, братья там Мои на барщину ходили, Пока в солдаты не забрили. А сестры! Сестры! Горе вам, Мои голубки молодые! Не тяжко ль вам на свет глядеть? Росли в батрачках, всем чужие, В батрачках сгорбитесь, седые, В батрачках, вам и умереть! Доныне вспоминаю с дрожью Ту хату на краю села! Такие мы творим дела В своем раю, великий боже, На праведной земле твоей, — Мы ад устроили на ней, А молим о небесном рае. Мы с братьями живем в ладу: На них мы пашем в том аду, Их потом землю поливаем. А может быть, и то… не знаю, Но, кажется, и сам еси… (Ведь без твоей, господней, воли Не знали б райской мы неволи!) Ты, может, сам на небеси Смеешься, господи, над нами Да совещаешься с панами, Как править миром? Ведь взгляни: Вон роща, а в ее тени, Как холст разостланный, сверкает В зеленой чаще светлый пруд. И вербы зеленеют тут, Тихохонько в пруду купают, Склоняясь, ветви… Правда, рай? А расспроси-ка и узнай Всю истину об этом рае! Там, верно, радость и хвала За дивные твои дела Тебе единому, всевышний! Как бы не так!.. Хвалы не слышно, Лишь кровь, да слезы, да хула — Здесь только это мог узнать я… Святого нет, хула всему… Мне кажется, уже проклятья Шлют люди богу самому!

[Оренбург, 1850]

«Бывает, в неволе мечтать начинаю…»

Перевод Л. Пеньковского

* * *

Бывает, в неволе мечтать начинаю О собственном прошлом. Не знаю, не знаю, Чем хвастаться, право, хоть жизнь я видал, Хоть все-таки богу хвалы воздавал. Не знаю, не знаю… яви ты мне милость — Напомни мне, боже! И бог натолкнул На страсти такие, что я и заснул, Молитвы не кончив… И вот мне приснилось (По-свински уснувши, спокойно не спишь) — Приснились мне будто курганы-могилы. Я пасу ягняток, а сам я малыш. Смотрю, а могила разверзлась, и вижу, Из нее выходит как будто казак, Уже седоусый, в морщинах… да так Прямо и шагает на меня… все ближе… Я перепугался (малый был) и вмиг, Как щенок, свернулся. А меня старик С земли поднимает и несет в могилу. Она еще шире, страшнее раскрылась. Гляжу, а в могиле лежат казаки: Один — безголовый, другой — без руки, А третий — безногий. Кто их сосчитает? Словно в теплой хате хлопцы отдыхают. «Дитя мое, видишь, лежат казаки, — Сказал седоусый. — По всей Украине Могилы-курганы красуются ныне, Такие ж курганы, и все высоки, Начинены нашим прахом благородным, Нашими телами. Это — воля спит! Легла она славно, легла со свободным Казачеством нашим! Видишь, как лежит, Будто спеленали! Тут пану не место! Все мы жили вольно, на равных правах, Все мы тут за волю полегли во прах, Все мы и восстанем, да богу известно, Когда это будет. Смотри, сиротина, Смотри да запомни, а я расскажу, За что Украина зачахла невинно, За что я в могиле казацкой лежу. А вырастешь, людям поведай причину. Так вот, сиротина!..» И снова ягнята Приснились мне в жите. Приказчик бежит И будто колотит меня он, проклятый, Одежду срывает… Все тело болит, Лишь сон этот вспомню… А только припомню Казака седого в могиле той темной, И сам я не знаю, то правда иль так — Одно наважденье. Но мне тот казак Рассказывал вот что; «Не знаю, как теперь живут Поляки-братья с казаками. Мы жили с ляхами друзьями, Покуда Третий Сигизмунд В союзе с лютыми ксендзами Нас не поссорили^{315}… Вот так Случилось то несчастье с нами! Во имя господа Христа И матери его святейшей Лях встал на нас войною злейшей. Святые божии места Ксендзы-злодеи оскверняли. Весь край казацкий запылал, И весь он кровью истекал, В степях курганы вырастали, Как будто горы чередой На нашей, сын, земле родной! Я жил на хуторе… [25] Был стар я, немощен. Послал Я табунок коней к обозу, Мушкеты, пушку и два воза Пшена, пшеницы, что собрал. Я все пожитки передал Своей Украине. Пряча слезы, Трех сыновей послал. Пускай, — Я, грешный, думал, — боже, боже! Хоть лепта и скудна, но все же Пойдет за наш родимый край, За церковь, за народ, покуда Я тут за всех молиться буду, Коль сам я слаб, не в силах встать И руку на врага поднять!..

25

Далее в рукописи вычеркнуты полторы строки.