Кочевники времени(Роман в трех частях)
Шрифт:
Полностью уяснив себе положение, капитан приказал штурману описать над аэропарком круг и оставил рубку.
— Сейчас вернусь, — сказал он.
Третий помощник подмигнул мне.
— Ничуть не удивлюсь, если он решил порадовать себя глоточком рома. Не осудишь, после такого шторма, да еще с этим Рейганом на борту.
Большой корабль продолжал кружить сквозь яростно завывающий ветер, который не выказывал ни малейшего намерения улечься. И сколько бы я ни смотрел на аэропарк, ветер все носился и носился над его мачтами.
Минуло четверть часа, а капитан в рубке все не показывался.
— На него это совсем не похоже — отсутствовать так долго, — сказал я.
Прошло еще пять минут. Затем третий помощник позвал матроса, чтобы тот заглянул в каюту капитана и посмотрел, все ли у него в порядке.
Вскоре после этого матрос примчался обратно, на его лице было написано полнейшее отчаяние.
— Капитан, сэр, там, наверху. В кладовой, где парашюты. Ранен, сэр. Доктор уже идет.
— В кладовой? Но что ему там понадобилось?
Поскольку больше никто из офицеров не мог оставить свое место в рубке, за матросом в узкий коридор последовал я. Мы поднялись по короткому трапу наверх, к офицерским каютам, прошли мимо каюты капитана и оказались у второй короткой лестницы, ведущей к проходу между шкафами, где хранилось спасательное снаряжение. Здесь было довольно темно, однако я сразу увидел капитана, лежащего у последней ступеньки с искаженным от боли лицом. Я опустился возле него на колени.
— Упал с проклятой лестницы. — Каждое слово давалось капитану с трудом. — Думаю, сломал ногу. — Корабль вздрогнул под очередным ударом ветра. — Этот чертов Рейган… обнаружил его, когда он пытался вскрыть шкаф с парашютами. Залез наверх, чтобы прогнать. Он меня столкнул… а!
— Где он сейчас, сэр?
— Сбежал. Со страху, должно быть.
Пришел врач, осмотрел ногу.
— Боюсь, это перелом. В таком случае вам придется сойти на сушу, капитан, и как следует подлечиться.
Я видел, какие глаза были у капитана, когда он услышал приговор доктора. В них застыл неприкрытый ужас. Если теперь ему придется надолго остаться внизу, то он больше не сможет вернуться на службу. Он уже перешагнул границы пенсионного возраста. Вождь следопытов Рейган успешно завершил летную карьеру Хардинга — и тем самым положил предел самой его жизни. Если бы в этот миг Рейган оказался рядом, думаю, я убил бы его!
Наконец шторм улегся. Мы маневрировали еще полчаса, прежде чем спустились к аэропарку. Небо полностью очистилось, сияло солнце. Таити был таким же дивно прекрасным, как всегда. Если не считать повреждений, причиненных бурей нескольким зданиям, и вырванных с корнем деревьев, ничто больше не напоминало о том, что недавно здесь бушевал тайфун.
Позднее я увидел, как санитары подняли носилки с капитаном и понесли его к мачте. Я смотрел, как лифт увозит капитана на землю, где его уже ждал больничный экипаж.
На душе у меня было ужасно. Я был твердо уверен в том, что никогда больше не увижу капитана. Господь милосердный, как ненавидел я этого Рейгана за все, что он натворил! Никогда в жизни я никого не ненавидел так яростно. Хардинг был одним из немногих в мире будущего, к кому я испытывал настоящую привязанность. Может быть, потому, что Хардинг был уже старым человеком и больше принадлежал к моему миру, чем к своему собственному. И вот он исчез из моей жизни, исчез навсегда. Я чувствовал себя ужасно одиноким, доложу я вам. Я дал себе слово особенно внимательно следить отныне за «капитаном» Рейганом.
Тонга вынырнул и пропал, и внезапно оказалось, что мы взяли уже курс на Сидней. Мы летели со скоростью сто двадцать миль при встречном ветре, который по сравнению с только что преодоленным тайфуном казался не серьезнее нежного дуновения.
С нашей встречи на Таити Рейган и его следопыты еще не покидали своих кают, чтобы перекусить за своими дурацкими ширмами.
По крайней мере, кажется, собственная глупость сделала «Ронни» робким. Он знал, что в истории с парашютами хватил через край. Когда мы как-то раз столкнулись в коридоре, он опустил взгляд и не произнес ни слова, покуда мы ни разминулись.
Но потом произошел тот самый случай, который и привел к последующим катастрофам.
В последний вечер перед нашим прибытием в Сидней вопли из столовой третьего класса долетели до рубки. Опять какие-то неприятности.
Я нехотя покинул рубку и направился к кают-компании. В углу возле двери в камбуз царило настоящее столпотворение. Стюарды в белых кителях, матросы в синих робах, мужчины в костюмах, девушки в коротких платьях — все теснились там, наскакивая на человека в хорошо всем известных шортах цвета хаки и зеленой рубашке юного мустангера. На краю свалки суетилось несколько перепуганных следопытов. Потом я увидел лицо Рейгана. Он обхватил обеими руками свой флагшток и нещадно бил им всякого, кто хотел его схватить. Взгляд его застыл, лицо залила пурпурная краска. Он выкрикивал бессвязные угрозы, и я понимал только одно отвратительное слово:
— Ниггер! Ниггер! Ниггер!
В стороне индийские государственные служащие переговаривались с молодым офицером, который и окликнул меня.
— Что все это значит, Муир? — осведомился я.
Муир покачал головой.
— Насколько я уяснил, этот господин, — он указал на служащего, — спросил, не может ли он одолжить солонку со стола капитана Рейгана. На что мистер Рейган ударил его палкой, после чего набросился на друзей этого господина…
Только теперь я увидел, что на лбу индийца осталось красное пятно — след от удара.
Я взял себя в руки, насколько мне это удалось, и крикнул:
— Так, господа, довольно! Выпустите его! Не могли бы вы разойтись? Пожалуйста, разойдитесь!
Пассажиры и члены экипажа с благодарностью отступили от Рейгана. Тот остался стоять, задыхаясь, с сумасшедшим взором. Он был вне себя. Внезапно он подскочил к ближайшему столу и закрылся своим флагштоком, приняв боевую позицию.
Я пытался заговорить с ним разумно, отлично сознавая: мой долг — сохранить доброе имя нашей авиакомпании и сберечь мою репутацию. Нельзя дать мистеру Рейгану ни малейшей возможности пожаловаться на кого-либо или использовать свои политические связи нам во вред. Трудно было не забывать обо всем этом, особенно если учесть, как сильно ненавидел я этого типа. Я прилагал все усилия, чтобы выразить ему сочувствие и успокоить его.