Кофе и полынь
Шрифт:
Он рассказывает – и я вижу это как наяву. Измождённые лица; мундиры, цветов которых уже не различить; прохудившиеся ботинки, огрубевшие руки… Полевые госпитали; солдаты, отдыхающие, когда только можно; маленькую деревню, белёные подоконники, старые яблони – и людей, закрывающих глаза на войну, пока им позволяют, пока она не стучится в двери.
– И что ты сказал? – спрашиваю тихо.
– А я сказал: дуй, приятель, вверх.
Дождь за стенами башни – а теперь я почти уверена в том, что мы в башне, старой, разрушенной, на самом верху – становится
Тени подступают к зеркалам.
– И никто не погиб?
– Только птицы, – качает Лайзо головой; взгляд у него меркнет. – Больше в небе никого.
Я опускаюсь на камень рядом с ним, невесомая, почти бесплотная. Мои печали и невзгоды кажутся теперь надуманными и легковесными. Личное горе всегда выглядит недостойным упоминания в сравнении с бедствием, способным унести множество жизней…
А потом я вспоминаю Мэдди, её дрожащие руки и лицо, мокрое от слёз.
И тоже начинаю говорить.
Лайзо выслушивает внимательно, хмурится. Моя история не нравится ему; когда я договариваю, лопается одно из зеркал – из глубины мутной поверхности проступает трещина с тем особенным щелчком, какой издаёт осколок льда, если бросить его в тёплую воду.
– Если бы Валх пытался убить кого-то из вас, то действовал бы иначе, – произносит он наконец. – Куда надёжней подослать сомнамбулу с револьвером.
Рассеянно киваю. Это правда. Моих родителей Валх погубил руками несчастной, сломленной женщины, Элси Тиллер, а ко мне ближе всего подобрался через безумного парикмахера. Уронить свечу на отсыревший ковёр – не слишком-то верный способ, тем более что я всё ещё была в кофейне, и к тому же не одна…
– Он хочет меня… запугать?
– Сломить, – соглашается Лайзо задумчиво, и лицо у него мертвеет, становится жестоким, точно он пытается поставить себя на место Валха, рассуждать и чувствовать так же. – Измучить ожиданием удара, ослабить… Но это не значит, что он не способен ни на что иное. И снова повторю: будь осторожнее; не уповай всецело на свои силы, ты их предела не знаешь, а он свои пределы изучал столетиями.
Прикрываю глаза, размышляя.
Леди Милдред могла нести на своих плечах, кажется, целый мир, но Валх изувечил и её. Отнял по очереди близких – всех, до кого смог дотянуться, медленно, жестоко. До последнего леди Милдред сохраняла ясный рассудок, так и не превратившись в марионетку Валха, чего он страстно желал. Но то страдание, которое она испытывала, переплавилось в болезнь, а болезнь пожрала её изнутри.
И вот теперь он кружит надо мной чёрной тенью, выискивает слабые места… Ищет способ сломать мою волю, превратить меня в свою служанку вместо Абени.
Ведь Абени стареет; она не бессмертна.
– Я буду осторожной, – обещаю негромко. И добавляю: – Он меня боится.
– Тем хуже, – отвечает Лайзо. – Потому что осторожным будет и он. И безжалостным.
Ещё одно зеркало трескается; кажется, моё время здесь истекает. Мы молчим; наши руки рядом, но не соприкасаются, и я не уверена, что вообще
Мои пальцы прозрачные, как стекло.
– Мать… мама не сердится? – спрашивает вдруг Лайзо, не глядя на меня.
Она плачет; ей больно.
Но ему я об этом, конечно, сказать на могу.
– Нет, не сердится, – улыбаюсь я мягко. – Но скучает. Твой подарок ей понравился.
– Хорошо, – эхом откликается Лайзо. – Если будет беда, иди к ней. Уж сделать простой оберег или сплести ловец снов ей по силам… Жаль, что я не могу быть сейчас рядом с тобой, – вырывается у него.
Я вспоминаю смертоносный туман, и две армии, и деревню, и дымки над трубами.
Всё-таки никто не погиб.
Чудо.
– Значит, ты нужен здесь, – говорю мягко и склоняюсь к его губам.
Он тянется навстречу…
И тут лопается ещё одно зеркало – и вместе с ним трещина рассекает башню.
Я очнулась за миг до поцелуя. Щёки у меня горели; на улице моросило, и воздух был таким влажным, что простыни и одеяла отсырели тоже.
– Возвращайся скорее, – прошептала я, утыкаясь лицом в подушку, чтобы согнать румянец. – Возвращайся, пожалуйста, живым…
По счастью, от неподобающих чувств не осталось и следа к тому времени, когда надо было спускаться к завтраку. По крайней мере, Клэр ничего не сказал. А может, он сам испытывал смущение после своей нечаянной исповеди накануне…
«А может, ему просто привычнее спать до полудня, – пронеслось в голове. – Он ведь даже говорил, что по утрам всегда пребывает в дурном расположении духа. И всё-таки встаёт пораньше, чтобы позавтракать вместе с нами».
Клэр украдкой зевнул, видимо, не удержавшись; я притворилась, что ничего не заметила.
Мы с Мэдди прибыли в кофейню за час до открытия, но в зале нас уже ожидал Эллис – как всегда, полный кипучей энергии… и немного голодный, несмотря на солидную порцию пирога, от которого к нашему приходу остались лишь крошки и корочки.
– Виржиния! У меня новости, одновременно хорошие и дурные. И у вас, похоже, тоже что-то есть, – и он взмахнул сложенной вчетверо запиской, той самой, что я отослала ему после разговора с леди Чиртон. – Я чудовищно тороплюсь, но побуду здесь ровно столько, сколько нужно, чтоб всё обговорить… Но сначала идите и выбраните вашего повара.
– Мистера Мирея? – встревожилась я. – Зачем? Он снова затевал с вами ссору?
Эллис закатил глаза:
– Хуже. Он не замечал, как я затеваю с ним ссору! Так что отругайте его для тонуса, ему полезно. Некоторые люди совершенно невыносимы, тем и ценны, а стоит им исправиться – и пиши пропало… И, если уж вы идёте на кухню, то не спросите ли мистера Белкрафта о кофе, который он мне обещал?
Полагаю, это был лишь предлог, чтоб остаться ненадолго с Мэдди наедине. Но я и так собиралась заглянуть на кухню, чтобы поприветствовать Георга. И Рене Мирея, разумеется, тоже; он не выглядел настолько подавленным, каким живописал его Эллис, но всё-таки держался чуть тише и скромнее обычного.