Когда цветут камни
Шрифт:
— Соображаю, — ответил Леня.
— Нет, ты еще не все соображаешь. Сам генерал Бугрин о нас, комсоргах, спрашивает у командиров дивизий и у командиров полков: как и что мы делаем. Со мной, например, генерал Бугрин беседовал несколько раз, и не по пустякам, а по самым важным вопросам…
— Значит, комсорги у него на особом счету.
— Этого уж я не знаю, на особом или не на особом, но факт остается фактом.
Справа и слева в сосновом лесу виднелись замаскированные хвойными ветками танки и орудия. На дороге много воронок от снарядов и бомб. Объезжая их, шофер
— Эта штука, пожалуй, отсюда до Берлина доплюнет, — сказал кто-то из комсоргов.
— Пока нет нужды туда плеваться, — возразил Движенко.
— А союзники по две тысячи самолетов за одну ночь на Берлин бросают, — напомнил Леня.
— Союзники… не внушают они мне доверия… Бомбят, бомбят, а вперед не продвигаются. Как я понимаю, они не очень-то торопятся покончить с войной. Выручили мы их зимой в Арденнах, а теперь, говорят, у них такое настроение: «воюй дольше — наград больше и хозяевам прибыль».
На совещание прибыли без опоздания. Большой полуподвальный зал армейского ДКА был уже переполнен. Слушая начальника политотдела армии, затем лектора, говорившего о международном положении, Леня все время задавал себе вопрос: почему именно его назначили комсоргом первого штурмового отряда? Надо решать, как и с чего начинать комсомольскую работу в отряде, чтоб подполковник Верба, который теперь днюет и ночует в солдатских блиндажах, сказал: «Вот это верно, теперь ты знаешь людей лучше меня».
Внезапно все присутствующие в зале встали как по команде: на сцене появился Бугрин. Окинув быстрым взглядом зал, он махнул рукой:
— Прошу сидеть…
Движенко толкнул Леню в бок:
— Вот теперь слушай…
Бугрин подошел к трибуне.
— Товарищи, я хочу побеседовать с вами о важном деле, — сказал он негромко.
В зале установилась тишина. Кто-то уронил карандаш, и он, тарахтя, покатился по наклонному полу. Бугрин остановил кинувшегося за карандашом комсорга:
— Поговорим без карандашей…
По рядам прошел шелест закрываемых блокнотов, и беседа началась.
Прошло пять, десять минут, и Леня уже верил, что командующий армией беседует только с ним, отвечает только на его вопросы. Бугрин прост, понятен. Приглядеться — самый обыкновенный человек. Если бы не генеральские погоны, то можно было бы и мимо пройти, ничего в нем не отметив. Вот только одно в нем удивительно: не спрашивая, отвечает именно на то, о чем хотелось его спросить.
Острый конец указки остановился в центре карты. С восточной стороны столицу Германии огибают три оборонительные дуги с множеством дотов, дзотов, противотанковых рвов, надолб, минных полей, проволочных заграждений. Железобетон, гранитные стены, бронированные колпаки, закопанные в землю танки… Три оборонительные полосы. Между ними две промежуточные позиции с тремя траншеями в каждой и несколько опорных пунктов. Такими оборонительными средствами насыщено пространство в 57 километров в глубину, от Одерского плацдарма до Берлина…
Командарм рассказывал об этом так открыто, словно перед ним были не комсорги, а командиры корпусов и дивизий.
— …И как бы мы ни маневрировали, — сказал Бугрин, — но Берлина не обойти, так или этак, а брать его придется…
Все затаили дыхание. Как, каким путем можно преодолеть такие мощные и плотные укрепления? Кому-кому, а комсоргам в первую очередь придется помогать своим командирам в организации атак на эти укрепления. В бою помощь командиру со стороны комсорга состоит обычно из одного элемента: личный пример! Поднимайся первым и веди за собой комсомольцев…
Беседу Бугрин закончил такими словами:
— Товарищи комсомольцы, никакие укрепления не в силах спасти противника от поражения. Удар будет мощным и сокрушительным. Атаки будут обеспечены хорошим огнем. Идите вперед, не задерживайтесь на промежуточных рубежах. Знайте: если остановитесь вы, то остановятся ваши соседи справа и слева.
Бугрин повернулся к председательствующему, спросил:
— Будут ли вопросы?
Вместе ответа все встали, и зал загремел, как морской прибой. Комсорги не жалели ладоней.
Бугрин смотрел на них, глаза подернулись грустью. Перед ним были сотни молодых, жизнерадостных воинов, и он не мог не думать об их завтрашнем дне.
— Скоро, как погляжу, вытурили вас от командующего, — сказал Василий, принимая от Лени продовольственные аттестаты.
Слово «вытурили» покоробило Леню, ударило по его самолюбию, но он промолчал.
— Скука была смертная?
— Кому как. Мне, например, не было скучно.
— Вот что… Значит, было что-то интересное?
— Было.
— Что, например?
— Сам командующий выступал.
— А, это уже любопытно. Что говорил? Поделись.
— Долго рассказывать. Приходи вечером в отряд, у меня с комсомольцами беседа, там и послушаешь.
— Куда сейчас-то торопишься?
— К замполиту. Движенко прямо к нему прошел, а мне поручили аттестаты занести.
— Выходит, ты у него вроде посыльного? — Василий с расчетом бил по самолюбию Лени, чтобы развязать ему язык. Но Леня лишь круто свел брови и подумал про себя: «Ну, не будь ты братом Вари, я и не зашел бы к тебе».
Василий долго разглядывал аттестаты, выписанные его же рукой. Не обнаружив на них даже пометок об обедах, удивился:
— Нигде не харчевались? Даже в продпункт не заходили? Крепко же вас там поморили. Небось кишка кишке кукиш кажет?
— Мы обедали в столовой штаба. Там не найдешь таких скряг, как в нашем полку.
Василий улыбнулся: ему понравилось, что Леня обозвал его скрягой. Он исполнял обязанности помощника начпрода полка и за короткое время значительно выправил учет расходуемых продуктов на пищеблоках: выписывал продукты только по строевым запискам, составил хороший месячный отчет — все сошлось грамм в грамм, за что получил благодарность от начальника ДОПа. Упрек Лени он принял как новое доказательство своего радения к службе: солдаты недовольны, значит, начальству угодил.