Когда цветут камни
Шрифт:
— Учет — это дисциплина, Леонид, дисциплина. Без дисциплины нет армии.
— Впервые слышу, — с иронией ответил Леня.
— О, да ты чем-то раздражен!
— Ничем я не раздражен. Жду, когда поставишь на довольствие.
— Распоряжение напишу сию же минуту… Но кто его подпишет?
— Ты.
— Это превышение власти. Подождем начпрода.
— Ну, а если бы мы в самом деле пришли голодными? Ведь еще можно получить завтрак. Так нет… жди, солдат, обеда! Так у тебя получается, да?
— А что поделаешь? Порядок есть порядок.
— Все ясно, товарищ лейтенант.
И, не дождавшись ответа, Леня выбежал из блиндажа.
— Вот ты какой стал!.. фу-ты, ну-ты, ножки гнуты… — И вдруг Василий встревожился: «А что, если вдруг этот сморчок что-нибудь узнал про меня, вдруг их там, в штабе армии, предупредили, что здесь на Одерском плацдарме работает чужая рация?»
Сидящий за соседним столом писарь предложил свои услуги:
— Товарищ лейтенант, разрешите я сбегаю к начпроду.
— Сам схожу, — ответил Василий, взглянув на часы.
Через час ему приказано быть в явочном овраге. Вчера в блиндаж приходили два капитана из «резерва», один из них, по кличке Скворец, прибыл сюда, на плацдарм, вместе с Василием, вроде контролера. В его распоряжении рация. Он каждую ночь передает сведения по радио и, кажется, перестал доверять: боится, как бы Василий не переметнулся на сторону родного брата, потому и злой такой. «Ох как трудно стало угодить Скворцу: принесешь самые свежие сведения, а он все недоволен, таращит глаза — не продал ли его, того и гляди за нож схватится», — сокрушался Василий, но сегодня он мог бы порадовать Скворца хорошей информацией, если бы знал, что говорил Бугрин комсоргам.
Пока Леня был на армейском совещании комсоргов, его соседи по нарам, сержант Кедрин и наводчик Тогба, между делом принялись мастерить широкую кровать с пружинящей сеткой из прутьев: надоело друзьям спать на досках, и руки истосковались по мирной работе. Тогба вбил в землю шесть кольев, укрепил на них раму из гибких жердочек, Кедрин нарезал лозы — и дело пошло. Кедрин не новичок в таком ремесле, он родом из-под Ярославля, а там с малых лет люди приучаются плести из лозы корзины, стулья, кресла.
В ходе дела Кедрину пришла в голову мысль украсить кровать дугами с причудливым переплетением.
— Вот что, Тогба, — сказал он, — ступай за овраг, там растет орешник. Подыщи вот такие рогатинки и волоки их сюда прямо с ветками. Да поживей!
Тогба оправил гимнастерку, тесак — за пояс, карабин — за спину; прищелкнув языком, он ушел, приговаривая:
— Ладно, ладно, сам говорил — скоро только блох ловят. Я хорошо искать буду…
Через несколько минут появился Леня.
— Уже вернулись! — удивился Кедрин. — Подойди сюда, комсорг, погляди — будет мягче любой перины! Тебя положим на этот край, я — на другой. Тогбу — посередке. Наши шинели подстелем, а твоей, она у тебя поновее, будем укрываться, как одеялом. И спи себе в удовольствие, набирайся сил. Толково придумано, а? У нас, в десантных войсках, бывало, за такую находчивость благодарность перед строем объявляли.
Он в самом деле был десантником. В начале 1942 года его, как и многих комсомольцев из центральных областей, особенно из Москвы и Московской области, зачислили в десантный корпус. Но вскоре этот корпус стал стрелковой гвардейской дивизией и принял участие в боях на подступах к Волге. В первом же бою Кедрин был ранен. После госпиталя он попал в Сибирскую комсомольскую дивизию. Присмотревшись к новым боевым друзьям, Кедрин не стал добиваться возвращения в десантные войска. Уж очень смелые подобрались ребята. И с тех пор не расстается с Сибирским полком, который стал ему родным. И не расстанется до конца войны, разве только злая разлучница смерть помешает этому. Фразу «у нас, в десантных войсках, бывало» он произносил в каждом случае, когда надо было подчеркнуть, что он не просто автоматчик, а бывший десантник — стало быть, умелец на все руки.
Среди гвардейцев полка Кедрин выделялся своим щеголеватым видом. Сапоги у него всегда были начищены до блеска, кирзовые голенища собраны в гармошку, брюки и гимнастерка без единого пятнышка, каску носил так, чтобы его светлый вьющийся чуб всегда был на виду. А как умел он плясать! Это же чудо! Раскинет руки, улыбнется, пройдется бочком по кругу, тряхнет чубом и — радуйся, земля, что топчут тебя такие легкие и ловкие ноги. Брови у него черные, и вскидывает он их умело и красиво, особенно при встречах с девушками из медсанбата дивизии.
Но сейчас брови Кедрина изогнулись скорее вопросительно: Леня, поглядев на сплетенную из прутьев сетку, не выразил особого восхищения.
— Что ж, давай закурим, — проговорил он разочарованно и спохватился: — Тьфу, ты ведь не куришь, тогда хоть присядь, расскажи своим соседям по блиндажу. Говорят, сам Бугрин с вами разговаривал?
— Разговаривал, — подтвердил Леня.
— О чем же? Или секрет?
— Никакого секрета нет. Он сказал, что Гитлер старается оттянуть начало нашего наступления: фашисты еще не готовы к сражению.
— Мы тоже, пожалуй, не готовы, — проговорил Кедрин. — Что-то я не вижу скопления техники на нашем плацдарме, такого, как, скажем, было на Висле.
— Об этом нам с тобой, товарищ гвардии сержант, трудно судить.
— Трудно не трудно, а нашего брата не проведешь. Поверь мне, когда подойдет срок, Бугрин не станет беседовать с комсоргами. Не до того ему будет… Так что ты напрасно косишься на нашу кровать. Сейчас в ней виду нет, а вот к вечеру закончим, тогда залюбуешься.
— Сержант Кедрин! — послышался голос командира отряда майора Бусаргина, остановившегося у входа. — Чем вы занимаетесь?
Кедрин выскочил из блиндажа и доложил:
— Благоустройством жилья, товарищ гвардии майор.
— Это еще что за благоустройство?
Командиру отряда было не до солдатского блиндажа: получен сигнал «Внимание!» — значит, жди боевого приказа. И все-таки он зашел в блиндаж.
Остроглазый, подвижный, в прошлом известный в Воронеже центр нападения городской футбольной команды и отличный токарь по металлу, Николай Бусаргин пользовался в полку вполне заслуженным авторитетом. Между собой солдаты называли его «моряком». В полк он пришел в сентябре сорок второго года с группой морских пехотинцев, участников обороны Севастополя.