Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы
Шрифт:
— Так ты все же не сказал насчет Мулка Атты Мухаммада. Что с ним?
— Мулк Атта Мухаммад и старший сын его, Хан Мухаммад, оба тяжело ранены, и надежды, что выживут, никакой. Судья Лал-хан прошел в палату, а господин тханедар беседует с доктором. Может быть, что-нибудь узнали о Мулке Атте Мухаммаде — они, наверное, о нем сейчас говорят.
Сержант затянулся сигаретой и начал подниматься по ступенькам на веранду. Я пошел за ним. На веранде было полно народу, но при виде сержанта все расступились. Вслед за Курбаном Али проник в больницу и я. У дверей стоял дежурный, но меня все здесь знали в лицо, и никому не пришло в голову остановить меня.
Курбан Али остановился, широко расставив громадные ножищи. Я заглянул в операционную и увидел на кровати тело Хана Мухаммада. На другой кровати, забинтованный с головы до ног, лежал Мулк Атта Мухаммад, над которым склонился судья. Лал-хан. На стуле рядом сидел доктор. В стороне стоял тханедар и, поправляя гигантский тюрбан, чаудхри Хоши Рам.
— И все-таки, Мулк Атта Мухаммад, ты-то зачем ввязался в чужую драку? Из-за земли ссорились Шахбаз-хан и чаудхри Хоши Рам, при чем тут ты? Как тебя туда занесло? — допытывался судья.
Мулк Атта Мухаммад отвечал медленно, точно взвешивал каждое слово:
— Сардар помнит мор 1905 года… Сардара в те времена еще здесь не было… а кто был здесь в те времена… и кто здесь присутствует… те знают… худших времен не бывало в наших краях… Десятками люди умирали… каждый день… сотнями умирали… Повозки казенные присылали… трупы увозить… Разбегаться начал народ… Мать забывала о детях… сыновья о матерях, братья о сестрах… Каждый только за себя… Мне в те времена двадцати не было… Я первым в доме заболел… Домашние, как увидели, что я болен, сразу из дому убежали… А я в горячке был… только никому до меня дела не было… никто ко мне не подходил… Повздыхали надо мной и только… Потом все ушли — и мать… и брат… и сестры… и отец… Сразу дом опустел. Я сполз с постели, кричу: «Вы что же делаете, возьмите меня с собой!..» Даже не оглянулись, побежали, будто я не человек был, а нечистый дух…
Двое суток я провалялся без сознания. Не помню, что дальше случилось. Знаю только, что меня беспамятного в казенную повозку для трупов бросили. Но в это самое время пришел отец чаудхри Хоши Рама, Сатья Рам покойный. Он как увидел мои ноги и что судорогой их сводит, так сообразил — я еще живой. Велел, чтоб сняли меня с повозки, и на собственных плечах потащил к себе домой. Сам за мной ходил, сам лекарства давал, и я поправился. Потом кончилась чума, и стали жители в свои дома возвращаться. И мой дом опять людьми наполнился. Я женился, зажил семьей, дети пошли, жил в чести, в мире. Но, сардар! Жизнь моя принадлежала чаудхри Сатье Раму покойному, а сейчас она его семье пригодилась. Я очень счастлив.
Мулк Атта Мухаммад замолк. Его лицо сразу пожелтело, а дыхание стало прерывистым. Глаза закрылись, но он с усилием открыл их, обвел взглядом комнату. Жестом подозвал Хоши Рама, вложив свою руку в его, сказал:
— Чаудхри Хоши Рам! Со времен чумы кровный долг был — наша семья твоей задолжала жизнь человека. Сегодня я отдаю ее. Теперь за тобой жизнь. Верно говорю?
— Верно, — ответил чаудхри, заливаясь слезами.
Все молчали. Потом рука Мулка Атты Мухаммада выскользнула из руки чаудхри Хоши Рама. Глаза закрылись. Губы шевельнулись:
— С сыном… похоронить…
Послышалось хрипенье, в котором изредка можно было расслышать слово «аллах», потом все стихло. Доктор пощупал пульс больного и сказал:
— Скончался.
Судья, торопливо протоколировавший сказанное, выронил перо. Глаза его застилали слезы. Доктор и начальник полиции тоже плакали,
Чаудхри Хоши Рам забился в истерике.
Судья встал со стула и натянул простыню на тело Мулка Атты Мухаммада. Он крепко пожал руку моему отцу и промолвил:
— В сердцах даже этих людей есть место возвышенному!
В операционной начали читать мусульманскую заупокойную молитву.
У матери были больные почки. Раза два-три в году у нее случались приступы. Иногда боль можно было терпеть, но иногда болезнь приковывала маму надолго к постели. Если я слышал мамины стоны, я тоже начинал плакать и не отходил от ее кровати. Шли дни, и папины лекарства снимали боль, однако маме все равно приходилось лежать. Тогда наступало время моей упоительнейшей детской свободы. Я был рад, что маме легче, но знал, что она еще не скоро начнет вставать, а значит, я могу хоть на голове ходить и никто меня не остановит! Взрослые не понимают, как важна ребенку свобода и как ненавистны ему ограничения взрослых. Дом, веранда, сад, ну еще склоны холма — и все. Или: улица, перекресток, тень от четырех стен и изредка путешествие на базар. Так проходят краткие годы детства, и мир кажется ограниченным, тесным и душным.
В последние полтора месяца за мной строго следили. Мы с Тарон бродили по лесистым склонам, объедались лесными ягодами, и кончилось все это тем, что у меня начался понос. Мама строго-настрого запретила мне играть с Тарон, пригрозив, что отшлепает и ее и меня. Нас уже не раз шлепали и порознь и вместе, но под такой неусыпный надзор я еще никогда не попадал. За мной постоянно приглядывал кто-нибудь из прислуги, и стоило Тарон хоть издалека попасться мне на глаза, ей тут же грозили кулаком. Тарон, боясь, как бы и вправду ее не побили, сразу убегала подальше. Один раз я предложил слуге пять груш в качестве взятки, но он, мерзавец, отказался наотрез. Другие слуги были еще того хуже — они брали взятки, а Тарон все равно прогоняли.
И вот теперь, когда у мамы опять разболелись почки, я начал потихоньку молиться: чтоб мама, конечно, выздоровела, но только пролежала бы в постели не два дня, а дней так пять или больше. Вот каким я был дьяволенком.
Теперь, став взрослым, я думаю про то горение, которое заставляет человека строить мосты через реки, пересекать океаны, совершать великие открытия — нынче оно направляет человека к луне и звездам. Эти горение, огонь, страсть, неуспокоенность, неуемность начинают теплиться в нас с самого детства, и, если нет им возможности ярко разгореться, если затаптывают огонь в ребенке, он вырастает человеком, который бредет сквозь темный лабиринт жизни с потухшим светильником. Не только обстоятельства, но и родители повинны в том, что так скудна жизнь этих людей. Поэтому я так же люблю озорных мальчишек, как любил их мой отец.
В первые два дня мамины боли не выходили за рамки привычного. Правда, она иногда стонала, но и это было не внове. За мной по-прежнему строго приглядывали. На третий день боли у мамы неожиданно усилились, и я не мог удержаться от слез. Отец был в это время в больнице, и слуга побежал за ним. Отец, придя домой, сделал маме укол. Боль стихла, и мама уснула. Отец объяснил, что теперь она будет спать несколько часов, что ее нельзя беспокоить и будить, пока она сама не проснется.
При этих словах отец заговорщически глянул в мою сторону и украдкой подмигнул мне, как бы разрешая воспользоваться моментом. Через минуту я выскользнул из дому и отправился на поиски Тарон.