Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы

Чандар Кришан

Когда же наступили жаркие дни и лето окончательно вступило в свои права, каждый молодой побег стал уже ветвью, а наполовину свернутые листочки как будто раскрыли глаза, потянулись, зевнули и развернулись, а развернувшись, они оказались зелеными-зелеными причудливо изрезанными листьями, сначала гладкими, потом слегка шероховатыми. Прекрасные листья создала природа! Нежность и изящество этих листьев не что иное, как волшебное зеркало, в котором мы и поныне видим отражение чудных, удивительных творений природы, золотой сон ее искусства… Потом листья задрожали, ветви изогнулись, закричали попугаи — пришла осень.

С наступлением осени появились и пчелы. Поверхность листьев стала липкой от выступившего из них сока, который

прозрачными каплями стекал по стебелькам. А из гущи листвы выглядывали спелые, ароматные ягоды. Золотисто-розовые, рубиновые продолговатые тутовые ягоды сверкали, как драгоценные подвески. Листья, казалось, плясали от радости; в воздухе, напоенном легким ароматом тута, слышались гудение пчел, гомон девичьих голосов, крики пастухов, трескотня зеленых попугаев. Всюду мелькали их оранжевые клювы, а высоко в синем небе, почти у самых белых облаков, стремительно проносились стаи разноцветных птичек с таким ярким, красочным оперением, что казалось, будто это радуга, на секунду мелькнувшая перед вашим взором во всей своей красе.

К концу осени на дереве не осталось ни одной ягоды. Листья поблекли. Сначала на них появились пестрые пятна, как у больного проказой, потом эти пятна стали увеличиваться, расти до тех пор, пока не закрыли собой весь лист. Теперь каждый лист, лишенный своей зеленой окраски, как бы остался нагим и дрожал на холоде. Листья сделались прозрачными; на них ясно обозначилась тонкая сеть бледно-желтых, мертвых жилок с линией стебелька посредине. Затем налетели ветры, и дрожащие белые листья опали. Теперь дерево снова стало голым — без листьев и без плодов. Его зеленые ветви стали розовыми, потом бурыми и наконец совсем почернели. Осень кончалась.

А когда пришла зима, она заботливой рукой укрыла каждую веточку, каждый сучок тутового дерева белым снежным покрывалом.

Наваз посмотрел в сторону тутового дерева, тихо, устало вздохнул и, взяв Чхури за руку, подвел ее к каменной скамье, сложенной вокруг дерева. В тиши ночи это одинокое дерево, казалось, внимательно прислушивалось к чему-то и как будто ждало, не зазвучит ли песня, рожденная безмолвием. Наваз и Чхури подошли к скамье, остановились и, затаив дыхание, тоже, казалось, ждали эту песнь. Но ночь была тиха.

Дерево стояло у дороги; внизу, в долине под горой, протекала река. Падал густой пушистый снег и исчезал в ее свинцовых волнах. По другую сторону реки плотной стеной поднимался лес. Укутанный снегом, он словно хранил в своей груди бесчисленные тайны. Горы были погружены в безмолвие. В небе одиноко сиял месяц, и чудилось, будто это весло гребца на голубом безбрежном озере: оно замерло, взлетев в воздух, — гребец засмотрелся на юную Чхури.

Все кругом потонуло в безмолвии — в остановившемся безмолвии лунного света, в вечном, всепоглощающем безмолвии ночи. Ничто не нарушало торжественной тишины, окружавшей Наваза и его молодую жену, — ни звук, ни движение. Только тишина и лунный свет. Каждая снежинка на ветках дерева сверкала при свете месяца, словно хрустальная, и даже лица Чхури и Наваза казались отражением лунного сияния, или снежинками, или нежной мелодией тишины. А все кругом было залито лунным светом — лунным светом бескрайних снежных просторов, лунным светом сверкающей пены речных волн, серебром сияющего в темном небе месяца. Навазу казалось, что вся природа, все предметы, окружающие его и Чхури в первую ночь их любви, сотканы из лунного света. Даже на шальварах и рубашке Чхури, украшенных серебристым позументом, горят удивительные белые цветы, и улыбка девушки пропитана лунным светом, а в ее ушах сверкают такой ослепительной белизны серьги, что от их огня дивное лицо Чхури становится еще прекрасней.

Наваз еще раз тихо и устало вздохнул и, обняв ее за талию, привлек к себе. Он очень устал, но был безгранично счастлив: сегодня Чхури стала его женой.

Чхури

жила в деревне Нагаргаон, в восьми косах от деревни, где жил Наваз. Сегодня у Чхури и Наваза была свадьба, однако на этой свадьбе не было ни гостей, ни музыки, ни свадебной процессии, ни свадебных песен, потому что отец Наваза был сапожником, и к тому же очень бедным, а отец Чхури занимался тем же ремеслом в своей деревне и был еще беднее отца Наваза. Кроме того, накануне выпал снег, и все дороги в тахсил замело. Но если бы даже не выпал снег, то оставалась бедность, которая страшнее метели и снега. Именно по этой причине свадьба и была отпразднована с такой скромностью — не было ни гостей, ни флейты, ни угощения.

Наваз отправился за невестой с таким видом, будто речь шла не о том, чтобы привести в дом жену, а о том, чтобы купить домашнюю утварь. Рано утром он вышел из дому, а в полдень уже пришел в Нагаргаон. Свадьба обошлась Навазу всего лишь в семнадцать рупий. Серебряные серьги ювелир согласился дать напрокат, туфли для невесты Наваз сшил сам, а все остальные необходимые вещи — шальвары, рубашку из полушелковой ткани, красный головной платок, стеклянные украшения для волос и серебряное кольцо — Навазу пришлось купить, продав предварительно семь пар ботинок. Первую пару Наваз сшил для сборщика налогов, но тот не заплатил за них ни одной пайсы. За вторую пару ботинок Навазу удалось выручить всего лишь пять с четвертью рупий, их купил сельский староста. Третья пара ботинок предназначалась жене пира. Сам-то пир, конечно, ничего бы не заплатил, но его жена, узнав, что Наваз собирается жениться, сжалилась над ним и дала три с половиной рупии. Четвертую пару Наваз сшил для Мухаммада, крестьянина из их деревни. Мухаммаду хотелось иметь ботинки, которые носились бы по меньшей мере три года, чтобы в них можно было ходить и по грязи, и по глубокому снегу и чтобы стук железных гвоздей разносился на многие мили. Он хотел, чтобы эти ботинки были внушительного размера и такие тяжелые, что в случае драки ими без труда можно было бы размозжить голову сельского счетовода. Мухаммад остался доволен ботинками и дал за них Навазу семь и три четверти рупии, сказав при этом:

— Ботинки, конечно, не стоят больше пяти рупий, но ведь ты собираешься жениться, сынок. Сейчас я могу дать тебе эти деньги. Возьми, здесь семь и три четверти рупии.

Пятую пару Наваз продал надсмотрщику Ходже Гуляму Хусейну за целых две рупии. Шестую пару за девять рупий купила жена брахмана Бхатии. Надев ботинки, она тотчас же убежала из деревни. Брахман ругал Наваза. Он говорил, что, если бы молодой сапожник не сшил туфель, его жена не ушла бы из дому. Как будто несчастная женщина только и ждала ботинки, чтобы убежать от мужа. А Наваз так старался, делая эту пару! На золотистой вывороченной коже он серебряными нитками вышил цветы.

Седьмую пару Навазу заказал Чаудхри Рахмат Али — депутат от их района в Кашмирское законодательное собрание. Наваз сшил ему ботинки из тонкой, как бумага, кожи, легкие, как хрупкая лодочка. Но депутат бедноты смог дать Навазу только две с половиной рупии, сказав, что остальные отдаст после того, как соберет урожай.

На вырученные деньги Наваз сумел все же купить Чхури самое необходимое для свадьбы: шальвары, полушелковую рубашку, красный платок на голову, стеклянные бусы и серебряное кольцо. Ботинки он сшил ей сам, и с какой любовью он тачал их!

Наваз тихо засмеялся.

— Что ты? — спросила Чхури.

Он дотронулся рукой до ее рубашки и сказал:

— Эта рубашка очень хорошая.

Потом он коснулся ее шальвар:

— Они тоже очень хорошие.

Затем Наваз взял в руки косу Чхури и встряхнул ее. Стеклянные украшения зазвенели. Их нежный мелодичный звон разлился в морозном воздухе и замер где-то вдали. Наваз засмеялся и еще раз тряхнул косу.

— Чему ты смеешься? — снова спросила Чхури.

— Это тоже очень хорошее.