Когда сгорают мечты
Шрифт:
Кэт растерялась. Кэт стоит, как прочие, приоткрыв рот. «Не лезь», – передаю сигнал, раз уж она их как-то читает. Не лезет. Могла бы, а не лезет.
От него несёт перегаром. У него холодные пальцы и помятый воротник рубашки. Под скулами – впадины, под нижними веками – коричневатые, болезненные круги.
Опиум, чёрный опиум. Что-то в нём есть. Бежать от него хочется. Улепётывать со всех ног, пока ни поздно. Нет, некуда: от себя не сбежишь. Это – моё тело, в его объятиях. Это – моё желание, навстречу ему.
Не
На нас заинтересованно таращатся. Я вырываюсь – пячусь. Пол-аудитории уставилось, предвкушая скандал. Родители привстали со своих мест, отчим, вероятно, готовится разрядить обстановку, но сынок опережает его, закинув руку мне за плечо, делает шах и мат: товарищеский жест, невинный, вполне семейный. Беззвучно смеётся. Переводит танцульки в фарс. Я подыгрываю. Перебравшие тинэйджеры. Никакого криминала.
– Пошли-ка отсюда, братишка, – говорит он. – У меня для тебя кое-что есть.
Кэт подаётся было в моём направлении.
– Мы поговорим и вернёмся, – успокаиваю её. – Всё хорошо, даже не думай.
Она смотрит так, будто за моей спиной – сатана в облачении римского Папы. В ней какая-то борьба, какая, непонятно, но борьбу видно. Совладав с собой, Кэт кивает и становится Кэтрин.
Я чмокаю её в щёку, чтобы успокоить. Зря, наверное, после признания… меня просто потянула эта щека, нежная, за пудрой. Время измеряется секундами.
Тони, как только нас перестают видеть, берёт меня за руку и тащит в дом уже без спроса. В прихожей я отцепляюсь. Шугаюсь от него, как от чумного. И ору вполголоса, если так вообще бывает:
– Какого хрена ты, блять, творишь? Это перебор даже для тебя, не думаешь? Я понимаю, на себя похуй. На меня, конечно, похуй. Неужели нельзя хотя бы папаше свадьбу не портить?
– Ему всё равно. Он веселится. Пошли. Мы тоже можем.
Хватает моё запястье и тащит к лестнице, наверх. По крутым ступенькам. Втаскивает в свою комнату. Грохает дверью. Замок на оборот. «Вполоборота, – сквозь сон, – и заводится с пол-оборота. Вот как с ним договариваться?»
Пихает к стене (полупривычно), к стене – спиной, к спине – стеной. Запускает пальцы в вихры, целует меня, раздвигая рот языком, заражая тёплым вкусом алкоголя. Тщетно пытаюсь оттолкнуть, выпутаться, прорываю зубами его губу, надеясь откусить клок ненавистной плоти. Заворачивает мне локти за спину и выпаливает, даже не врезав за зубы (мол, сосать будешь без них):
– Ты слишком красивый для чистоты, Крис. Слишком красивый.
Лучше бы уродом был. Всяко меньше неприятностей. До меня, как до утки, доходит, с опозданием, зачем мы здесь. И… спокойно укладывается в сознании: констатация тупика. Позвать на помощь? Гениальная задумка! Стекутся все, кому не лень. Кэт, Джемма, Дэвид. Полсотни бездельников. Начнётся шумиха… и он снова представит ситуацию так, как выгодно ему. Меня – мнительной истеричкой. Себя – непричастным
Заранее продумал или импровизация? Хотел утащить меня отсюда? Так бы и сказал. Зачем крутить сальто-мортале? Ради самого трюка? Для адреналина?
Узкая струйка крови плетётся по его подбородку. Нехило прокусил. И всё. В драке мне не победить. С меньшими потерями – смириться.
– Отпусти. – Сделав над собой усилие, добавляю: – Пожалуйста.
Садистски усмехается и отрезает:
– Вот уж нет. Ты сделаешь всё, что я тебе скажу. Сделаешь с удовольствием, смакуя и причмокивая. Если повезёт, кайфанёшь. – Пародийно куксится. – Ты ведь не собираешься создавать проблемы, правда?
Сшибает на пол, припечатав коленом в солнечное сплетение.
За шею и – опять-таки, к стене, воздуха не хватает… говорю же, узел. Именно в горле. Именно там. Индусы считали, там пятая чакра. Она отвечает за связь между высшим и низшим, духом и материей, а ещё за карму.
Глаза закатываются, становится темно. Тони ослабляет хватку, расстёгивает свою ширинку. Одной левой. Вынимает налившийся, вздыбленный член. Сил, чтобы бороться, не осталось. «Меньшими потерями отделаешься, – советует внутренний голос, – соси, сучка, старайся».
Возможно, завтра он не будет об этом помнить. Возможно, стоит подчиниться, чтобы не нарваться на худшее. Я не здесь, не сейчас.
Лобок начисто выбрит. Воздушная дорожка, блядская, уходит к пупку. Это выглядит забавно. В моем положении трудно разводить хохму. Я развожу. В молитвенной позе, жалкий, как подзаборный щенок.
Сам, добровольно, впускаю в рот головку, как-то шевелю языком, слизывая смазку, по спирали. Вдоль ствола и вверх. Он сдавливает мне шевелюру на затылке. Говорит что-то унизительное. Называет блядью. Ёбаным педиком.
Оно не имеет ко мне отношения, никакого. К оболочке – да (её подлатаю). Не ко мне лично. Загоняет глубже, в глотку тычется, натягивает губы, как резинку презерватива. Блевать охота. На слизистой выступают слезы. Затуманивают. Горло раскорячивается под напором, пропускает член внутрь. Долбится, с хлюпаньем, моими рвотными рефлексами, секундомером в голове (пройдёт, и это тоже пройдёт). Горьковатая сперма бьёт в нёбо, течёт на подбородок, а он сжимает мне челюсть, велит: «Глотай, сука!» Давлюсь, кашляю, глотаю.
Поднимает за шкирку и тупо вглядывается в распухшее, перемазанное лицо. Встряхивает, как неодушевлённый манекен. Пытаясь добиться хоть каких-то реакций. Без успеха.
– Неужели ты так до сих пор ничего не понял? – Что конкретно? Что он – озабоченная сволочь? Что моё согласие значит так же ничего, как политические взгляды проститутки? Давно понял.
– Позволь мне уйти. Ты ведь получил, что хотел.
Что-то неуловимо меняется в его взгляде. Глаза – пепелище. Не так давно мне мерещилась в них некая тайна. Оказалось, он служит только себе. Там, внизу.