Когда сгорают мечты

Винтер Мара

Парочка счастливых взрослых. Мы с Тони, как два свидетеля Иеговы. И, не то с нами, не то перед нами – девочка-звезда.

***

Сцена вторая. Дубль I

Мы в её комнате.

Она танцует перед зеркалом, я наблюдаю, сидя. Танцор из меня так себе. Что мешает, не уточняю. Зато вот, приватное шоу. Стрип под шмотками для хип-хопа. «Иначе, – говорит, – не умею, низы, они сами ведут». Растянутые штаны, огромная футболка. Прострочки рукавов чуть ли не на уровне

локтей, скомканная дулька на затылке. Только что зарядилась. Шаг вперёд (одной ногой), шаг вперёд (другой ногой), руки на колени, зад назад, корпус вперёд, голову резко вниз, волосы рассыпаются, и, одним жестом: их за спину, себя в присед. Разомкнуть и сомкнуть ноги. Встать. Попробовать лунную походку. Споткнуться. Смеяться. Падать ко мне на колени. Друзья и только, вы что.

Дверь распахивается. На пороге – крошечное создание. С миллионом заколок. Грива, как у трубочиста, дыбом. Очи чёрные и, в отличие от сестриных, узкие.

– Китти, убери звук! – велит малышка Лиз, насупившись. – Мамочка придёт, будет с тобой грубо разговаривать! – Воздевает очи к люстре, но громкость снижает. Растрёпанная, часто дышит. Естественно, речь о старшей.

Колонки продолжают петь. Ведьма продолжает улыбаться. Среди картин, мы с ней – на бархате. В музыкальной шкатулке.

***

Священник – это посредник между святостью и сексом. У него прямой пробор, приплюснутый нос, розовое, лоснящееся лицо, парадное облачение.

Тони, что вот-вот (перед богом и людьми, между прочим) станет моим братом, надел пиджак поверх рубашки навыпуск. И такую тоску, будто не кровь родная женится, а левый мужик, приплативший за помощь. Я прячусь от его взгляда. Я концентрируюсь на канарейке в зале. Нарочно так вырядилась, чую: «Видь».

Кэтрин показывает большой палец. Руки похожи на птичьи лапки или снимок рентгена. Нам посредник не нужен. Как и секс. Без него даже интереснее.

***

Сцена вторая. Дубль

Мы в её комнате.

Родителей дома нет. Мать, Джун (домохозяйка) и отец, Ричард (военный), японка и американец, познакомились в Токио. Смесь мягкости и муштры.

Дочь разлеглась на диване. Щёлкает крышкой зажигалки. Отбрасывает её и захлопывает. Поддевает и резким движением кисти впечатывает обратно. Я думаю: такие, как она, ложились за пулемёт погибшего бойца, таким писали из окопов. «Любимая, я бьюсь, чтобы вернуться к тебе».

Тандем культур видит: взволнованная. Мать думает: влюблённость. Отец думает: спорт. Оставлять время для учёбы напоминают оба. Кэт не спорит. Замечают: одежда повисла мешком. Предлагают денег, чтобы купить новую. Кэт соглашается. Выбрасывает завтрак, обед, ужин. Всё лишнее – в топку.

Пачка сигарет. Кофе, кофе, кофе. Святая доза. Аминь.

***

Мама глядит под ноги. Стежки ресниц прошивают нарумяненные щеки.

Перед алтарём передаю её Дэвиду, символически, торжественно. Разве она – вещь, которую можно передавать? Напутствие: «Только посмей

обидеть жену, бизнесмен. Ни тебе, ни сыночку твоему не удастся отвертеться. Дело не в том, каково мне, перетерплю, но посмеешь поднять на неё руку, ногу, язык, всё что угодно, пожалеешь, что дал надежду. Она заботилась обо мне, потом я о ней, настал твой черёд… надеюсь, мудизм не семейный». Напутствие про себя.

Смотрю ему в глаза, ровно полсекунды. И отступаю. Оставляю их в центре, под взорами собравшихся. Фигурки на торте. Куклы на крыше лимузина. Подарочные статуэтки.

Кольца запаивают нерушимый, если верить клятвам, союз. Тони (чуть ни позёвывая) разглядывает задние ряды.

Кэт улыбается. Не Кэтрин, Кэт. Среди сотен лиц – мне одному.

Вот и всё. Назад пути нет. Поворачиваюсь к Тони. Он глядит на меня. Уже глядел, когда я повернулся. Глядит, ожидая чего-то. С каким- то подвохом глядит. Чёрт знает, что там, за размытыми кляксами в кайме.

Нас только что обвенчали. Их – в любви, нас – в похоти.

Официальная часть сливается в пятно, вереницей поздравлений мелькают гости. Шуршат речи, как подарочные упаковки, в саду расставлены столики, затейливы закуски. Среди зелени и благоухания – ледяные статуи.

Под парусиновым тентом возле бассейна импровизирован банкетный зал. Тёмные люди в смокингах радуют слух акустическим оркестром. Погода в южных штатах непредсказуема: тепло, как летом.

Цивильно и… скучно. Хрусталятся бокалы. Жмутся друг к другу белые розы в букетах. Элитное общество? Если это – элита, мне в другую сторону. Бордель или клуб, похожий на те, где играл отец. Его поднимали сотни рук. Он говорил со сцены, с гитарой и косяком: «Я люблю вас». И вправду же, любил. И его любили. Прошлое – прошло. Тьма отступила. Настал час высшего света.

Выше всего этого, надо всем – глаза Тони. Там пары воскурений. Героиновый ком в горле, отсутствие мысли. Священные фимиамы перед алтарём Дракона. Выше – надломанное три четверти. Выше – приоткрытые в улыбку губы.

Дышать нечем, хоть я не пригубливал спиртное, в отличие от некоторых. Он заливает в себя всё больше и больше. Утраивает пылкость взглядов в моём направлении. Уже ничем не прикрытых.

– Давай выйдем. – Девочка-солнце обеспокоенно дотрагивается до моего локтя.

Несколькими часами раньше мама заметила её и воскликнула: «Наконец-то! Я так рада с тобой познакомиться! А то от Криса ведь не дождёшься, так и будет прятаться». Кэт покосилась на меня, моментально уловила шевеление бровей (призыв подыграть) и подыграла.

Она догадывается, что мне нужно, раньше, чем я озвучу это. Как-то… мысленно.

Не то, чтобы я скрывал от мамы свою ориентацию, вовсе нет. Она сама любит повторять, что примет любой мой выбор. Пусть лучше думает, что кручу роман с неординарной, но относительно адекватной девушкой, чем вдаётся в подробности этого… узла, между мной и Тони. Мне самому-то страшно.

Гомером повеяло: «Приносили дорийцы тогда для великих богов гекатомбу *, тучные бёдра бычачьи в кострах, веселясь, возжигали…»