Когда сгорают мечты
Шрифт:
Вышеупомянутый ушлёпок заводит следующую шарманку. На сей раз собственной виртуозности мало, врубает сэмплы ударных. Подпевать начинает. Голос с гнусавинкой, но не противный. Сморщившись, – высохшим фломастером по бумаге, – я вынужден это признать. Лажи нет. Футуристично, но чисто, и, в общем-то, приемлемо. Для андеграунда. Ладно, хорошо поёт. Я сдаюсь. (Отродье сатаны. Сукино дитя.) Умеет петь, и всё тут.
– Только Тони.
В трубке шуршит вздох.
– Больше никого. Ты и он.
Паника, вот, что читается в её интонации. Встаю и отхожу подальше от окон, понижаю тон, чтобы струнодур не слышал. Хотя ему на происходящее откровенно начихать, он поглощён собственной руладой.
– Ну да… всё нормально, что ты так нервничаешь?
– Нервничаю? С чего ты взял? – Напускная легкомысленность, дублирование фраз собеседника (уклонение, недомолвки). – К тебе можно приехать?
– Конечно, давай.
Топот. Грохот падающих предметов. Визгливый окрик с заднего плана. Затем – тишина. Сбросила. Чертыхнувшись, запихиваю телефон в карман. Подбираю книжку. Распущенные страницы сразу же приковывают взгляд предложением: «Дальше полуправд нам идти не дано». – Старина, ты сам не представляешь, насколько актуален, – говорю Эриху Марие, – ещё бы жив был. Ну, это ничего.
Добирается она метеоритно. Не больше десяти минут. Фиолетовый "Матис" застывает на парковке. Из прорези спущенного стекла машет рука с ногтями цвета фуксии, закрученная не менее чем дюжиной бисерных фенечек. Из-за руля выскакивает нечто. На ней – белый балахон размера спёрла-у-папки, с засученными рукавами, лозунгом «Почувствуй!» на спине. Драные чулки. От прорех вниз и вверх лезут стрелки. Стрелки на веках. Ну и криперы. Всё.
Приветствие: «Ты – герой, спас меня от разборок с мамой!» Я выясняю, что, убираясь, мама обнаружила у неё под кроватью коробку с набросками довольно откровенного характера. Порнографических, если удалить фиговый листочек. Кэтрин любит изъясняться вычурно и изображает естественные процессы, штрихуя, пользуясь светотенью. Ясно, Джун Саммер пришла в ужас, наткнувшись среди рулонов ватмана на гениталии в натуральную величину. Помыла полы. С половым криком дочери. Дочь – ребёнок поколения блядства.
Не то, чтобы тело – её центральная тема. Скорее, тема больная. И под ногти спицы, и кровавые мессы, и железная дева, всё это ломится в тебя, когда смотришь на неё в масле. Из глаз её – тоже ломится. Как ни отдыхать иногда, изображая любовников, друг другом и собой очарованных?
Глаза – карие, блестящие, как витраж. Пальцы тарабанят по керамическому краю чашки. Мы сидим на кухне. Кэтрин объявляет: «Имей я брата, он был бы похож на тебя». Брата не спрашивают. Брата-то нет. Брат был бы Крисом: это всё, что о нём известно. Сам бы от сестры, вместо неуравновешенного Тони, не отказался.
Говорю ей, что кровное родство – не высший уровень, бывает разное.
Говорю, продолжая наш давний спор, что всё основано на отборе. Ты выбираешь среди мыслей, что записывать, из книг, что читать, из предметов, на какие ходить, из людей, с кем общаться. Родство, в некотором
Мы вдвоём, так что она – Кэт.
Кэт подтягивает к себе ногу, опирая ступню на сиденье.
– Родство – это данность, – возражает она, качая ступнёй. Подтяжка на чулке – гладкая. – Вот пример. Главное, со статьёй и не только, найти тему. Все ищут тему, но она уже в них есть. Рано или поздно тема находит тебя сама. Выбирай, не выбирай… Зеркало выпрыгивает, когда ты меньше всего ожидаешь, и показывает, смотри, вот ты какой.
– А ты какая? – спрашиваю я. Ей сложно собраться. У неё проблемы с самоопределением.
– Наверное, моя тема в том, чтобы быть всякой. И из всякого сделать то, чем оно должно быть. – Находит-таки ответ. – Покажешь статью? Если хочешь.
Статья в моей комнате. Я взбегаю на второй этаж, ищу нужную папку, разгребая нагромождение многих стопок, в народе именуемое "срач", несу рукопись в кухню и… натыкаюсь на ожесточённую разборку.
И появляется чёрт. На плече. Который советует не вмешиваться: выдрать секреты, без палева. И я замираю в шаге от входа. Прислушиваюсь.
– Когда расплачиваться собираешься, дорогуша? Ты ж мне задолжала, когда брала авансом. Запамятовала совсем, закрутилась? – издевка, – осторожней, милая, могу в следующий раз деньгами потребовать… к мамочке поскачешь? Или к моему братцу? Братец будет рад узнать, кто ты. Не сомневаюсь.
Звон задетой посуды. Рычание сдвинутой мебели.
– Я всё отдам. Хотя могу не отдавать. Но не сейчас. Сейчас сходи-ка нахуй. – Припёртая к стенке, умудряется не заискивать. – Не приплетай его. Это наши с тобой дела. Не вмешивай в этот пиздец ещё и Криса.
Стук тела о жёсткую поверхность, возня, сдавленный вскрик боли.
– Ты припираешься сюда. Выглядишь как сбежавшая из борделя проститутка. Скажешь "нет", и я одним махом перекрою тебе доступ в рай. Нахуя мне надо выслушивать твои отговорки? Хочешь, он посмотрит? Думаешь, не интересна ему в этом плане? А вдруг увидит, и тоже захочет, а, шлюшка? Обидно, верно: сам Холлидей забыть не может, а тут двинутый какой-то, неземной, пялится не на сиськи твои, и не на жопу, а в одни глаза. «Да женщина ли я вообще?» – вот о чём ты себя спрашиваешь. Нанюхаешься и спрашиваешь. Я прав? Ну, давай ему покажем…
Не удержавшись, прохожу. И застаю следующее: Тони выкручивает Кэт запястье, приперев её к столу. Ладно бы меня третировал (стреляному воробью хуже не будет), но она…
Я приказываю:
– Лапы убрал.
Поворачивается, ослабляя хватку, так что ей удаётся вывернуться и отбежать. Встрёпанная и растерянная. Дурью затаривается. Я ошибался, вообразив, что странности – в характере, а не в харакири. «Творцы – самоубийцы, – говорила она. – Если не готов пустить себя в расход ради творения, ты больше человек, чем творец». Она не просто говорила.