Когда сливаются реки
Шрифт:
— Можно мне? — глухо прогудел из угла Кузьма Шавойка и, получив разрешение, вышел к столу.
В зале начался гул и выкрики, видимо, крепко и не раз насолил Кузьма людям. И когда он начал говорить, голос его задрожал:
— Я поступил плохо, и, как бы вы меня ни покарали, ладно... Но только Йонас тут ни при чем!
Этого от Кузьмы никто не ожидал. Йонас задвигался на лавке, хотел встать, но только махнул рукой.
— Я просил бы еще всех вас не отдавать меня под суд, — продолжал он. — Дядька Никифорович, вы правильно сказали обо мне... Я исправлюсь...
За
— Мне стыдно смотреть вам в глаза, — сказал он, хотел продолжить, но ничего больше не прибавил и опустился на свое место.
— Товарищи! — не удержался Юозас Мешкялис. — Вы же видите, Нерута такой человек, что о себе и слова сказать не может. Я тут было прикрикнул на него, да вижу, что зря... К нему надо с душой отнестись...
— А с Кузьмой кончать надо! Этот не исправится! — крикнули из зала.
Этого уже не мог вытерпеть Никифорович:
— А я говорю, что в работе исправится!
— Да уж не вы ли это сделаете? — крикнул тот же голос.
— Что ж, и я могу, — решительно заявил Никифорович. — Оно и так бывает: один дерево гнет, другой выпрямляет...
В конце концов комсомольское собрание вынесло постановление: Кузьму Шавойку за хулиганский поступок исключить из комсомола, а Йонасу Неруте объявить строгий выговор с предупреждением.
Было уже за полночь, когда стали расходиться. Понурый Йонас с Зосите шли в бараки, следом за ними — Восилене и Анежка. Впечатления от того, что произошло на собрании, были так живы, что никому не хотелось начинать разговора. На половине дороги компанию нагнал Алесь. Стежка у озера отсырела, мокрая трава цеплялась за полы. Все чаще пели петухи — приближался рассвет.
— Ну что, жарко, как после бани? — первой не выдержала Восилене и подтолкнула в бок Йонаса.
— Выходит, пожарче, — виновато усмехнулся Йонас.
А Зосите вступилась:
— Подожди, найдется и для тебя припарка, тетка Восилене!
— А она у меня около плиты каждый день! — вывернулась женщина. — Я привычная...
Около барака Алесь попрощался со всеми и попросил Йонаса немного задержаться. Когда остались одни, сказал:
— Пока заживет рана, поезжай домой. Работать все равно не можешь, так? А кроме того — быстрей забудется.
— Не скажут, что убежал со строительства? — усомнился Йонас.
— Кто ж это скажет? Я отпущу... И еще я тебя попрошу об одном деле... Устроишь?
— Что?
— Порой мне кажется, что какой-то дьявол сидит в этом Пранасе Паречкусе, дядьке Анежки. Тебе там близко — может быть, ты бы пригляделся к нему?
— Паречкус и меня удивляет, Алесь. Откуда этакий черт взялся?.. Хорошо, не такой уж я следопыт, но присмотрюсь... Мне и самому хочется узнать правду, может, этим я хоть немного заглажу и свою вину перед вами...
— Значит, утром домой.
— Надо так надо.
— И не обижайся на меня... Я по-честному!
— Понимаю, — вздохнул Йонас. — Тут все правильно...
— Ну, будь здоров!..
Йонас пожал руку Алесю и ушел. Алесь подумал: «Пожалуй, немного перехватил я в своем выступлении. Ошибся хлопец, но хорош: честен,
В рассветном сумраке перед Алесем замаячила фигура. Скоро он узнал в ней Езупа Юрканса.
— Вот хорошо, что я вас увидел, товарищ начальник! — залебезил Езуп Юрканс. — Так рад...
— А что?
— Не могу уснуть, такой камень на сердце...
— Снимайте и спите!
— Вы все шутите, вам что — дела идут! А я хожу и переживаю... Всю ночь тут вас ожидал!
— Слушайте, Езуп, — разозлился Алесь, — не стройте из себя дурня! За самогонку и карты отвечать все равно придется...
— Боже мой! — ужаснулся Юрканс. — И это говорите вы мне, человеку, и без того обиженному судьбой... А какие у вас доказательства?
— Тут и доказывать нечего, всем видно... Словом, до утра продолжайте себе переживать, а утром чтоб духу вашего здесь не было!
— Пожалейте! — взмолился Юрканс. — У меня же дети...
— Отец образумится — детям лучше.
— Ну, это вы меня учить бросьте, — изменил тон Езуп. — Посмотрим, что скажет Каспар Круминь, он надо мной хозяин. Какое вы имеете право распоряжаться людьми из дружественной республики? Выгонять — это политически неправильно...
— Уйди прочь! — вышел из себя Алесь. — Тоже друг нашелся...
Над лесом занимался рассвет. Сумрак отходил, отползал с поля в рощи и заросли, осенний туман стоял над скошенными лугами. Словно нарисованные серой краской, проступали очертания долговских хат, там хриплыми голосами кричали молодые петухи. И, кроме этого петушиного крика да редкого лая собак, не слышно было ничего. «Вот где сладко спят!» — с завистью думал Алесь.
Тем более удивило его, когда на лавке возле клуба увидел он Кузьму Шавойку и Никифоровича. Кузьма впервые в жизни по-настоящему почувствовал, что значит осуждение своих людей, ему даже показалось, что они теперь при встрече будут отворачиваться или опускать глаза, чтобы только не смотреть на него. Из клуба он вышел последним и сел. Сердце горело жалостью к самому себе: «Куда идти? Домой? А что сказать матери? Растила, последние копейки тратила... И что дальше делать? Сбежать куда-нибудь подальше? Так кому такой нужен!» Мысль о том, чтобы потихоньку собраться и утром махнуть на станцию, все больше занимала его, хотя он и не представлял себе, куда поедет и что будет делать... Так на скамейке и застал его Никифорович, медленно шедший домой. Старик подошел, попыхтел трубочкой, спросил:
— Чего спать не идешь?
— Не знаю, — поежился Кузьма. — Голова заболела, что ли...
— Рукам воли не давай, так и голова болеть не будет!
— Давай или не давай, а дорожка передо мной отрублена...
— Сам ее укоротил, сам и надтачивай...
— И рад бы, да кто слову поверит...
Никифорович усмехнулся в седые усы, посипел трубкой и сказал:
— Так скажи, чтобы поверили... Люди, брат Кузьма, умеют и покричать, умеют и покарать, да они же и пожалеть умеют. Мы, например, ленинградцы, человека понять умеем. У нас весь город, каждый человек лиха хватил и жизни повидал, а она, брат, учит.