Когда ты рядом. Дар
Шрифт:
— Аксель, кого я вижу! — сказала она. — Так ты в Копенгагене?
Я ответил, что да, я часто езжу по делам в Данию (думаю, я достаточно уверенно произнес тогда «по делам»).
Она сказала, что рада меня видеть, но сейчас она спешит, а позже мы обязательно выпьем где-нибудь кофе.
— Почему бы нам не сходить в «Тиволи» и не прокатиться на колесе обозрения? — предложил я.
Она посмотрела на меня так, словно только что с неба свалилась. Точнее, будто это я упал с неба прямо перед ее гостиницей в Копенгагене в половине третьего дня. И все же, судя по всему, ее не очень удивило, что я хожу в цирк.
— Ты сидел и молчал, Аксель, накрыв мою руку своей огромной ладонью, а когда мы поднялись на самый верх, ты сказал:
— А ты боялась открыть глаза и не понимала, что забавного я нахожу в этом колесе.
Когда я впервые увидел, как Стелла идет по больничному коридору, сосредоточенная, в белоснежном халате и такая — как бы это сказать? — стремительная, я вспомнил день, когда Алисе выходила замуж. Стелле было лет двадцать пять, когда мы познакомились, и незадолго до этого она начала встречаться с Мартином. Алисе было примерно столько же, когда она непонятно зачем решила выйти замуж. Я должен был вести ее к алтарю и вверить заботам того замечательного жениха, чье имя я, к счастью, забыл. Он был высоким, темноволосым и носил очки. Его единственным достоинством было то, что он во всем соглашался со своим собеседником и редко навязывал другим свое мнение. Вот уж чего меня меньше всего интересовало, так это мнение жениха Алисе. Хоть этих мучений я избежал! Так вот, я заехал за дочерью в ее маленькую квартирку, где она тогда жила. Она уже ждала меня в своем белоснежном платье… Сколько же лет назад это было? В 63-м, за шесть лет до смерти Герд. Я забрал ее и посадил в свой синий «фольксваген», который в 70-х отправился на свалку, но в тот день сверкал ярче солнца. Мы подъехали к церкви. Алисе молчала и выглядела помрачневшей. Вуаль постоянно падала ей на лицо, и она сердито откидывала ее назад, как непослушную прядь волос. Я сказал пару дежурных фраз о погоде и о том, что мать с нетерпением ждет празднования. Сказал, что Герд уехала в церковь за полчаса до нас, чтобы проверить, так ли расставлены цветы, как она хотела. Что дома уже готово душистое жаркое из оленины. И все в таком духе.
— Глупости, — сказала Алисе, когда мы уже остановились у церкви.
— Что случилось, Алисе? — спросил я.
— Мне кажется, я совершаю большую ошибку, — ответила она.
— Перестань, Алисе, — сказал я, выходя из машины и открывая для нее дверь.
Резким, почти агрессивным движением она подобрала свои юбки, откинула с лица вуаль и зашагала к церкви. День был солнечный, но очень ветреный. Она обернулась и крикнула:
— Папа, пойдем же! Все уже там. Нам осталось только зайти внутрь!
Перед входом в церковь она разгладила юбки, я поправил на ней вуаль. Она с упрямством взглянула на меня, и тогда я погладил ее по щеке.
— Тебе он не очень-то нравится, да? — прошептала она.
— Алисе, это ведь не я за него выхожу, а ты.
Заиграла музыка, двери распахнулись, и мы с дочерью торжественно вошли в церковь. Все гости встали. У алтаря стоял тот замечательный жених и двое свидетелей. Все взгляды были устремлены на нас. Алисе замедлила шаг, наклонилась ко мне и шепнула:
— Понимаешь, папа, единственное, о чем я сейчас думаю, — это что через пять лет мы разведемся. Дольше я с ним не выдержу.
Мы продолжали идти. Я тихо сказал, что сейчас не время обсуждать ее возможный развод. Тогда она остановилась. Чуть слышный шум прокатился по церкви. Любопытные возгласы. Алисе прошептала:
— Дело не в том, что он не нравится тебе,папа. Дело в том, что он мне не нравится! По-моему, он надменный дурак. Ты только посмотри на него! Стоит такой торжественный, с самоуверенной миной и ждет, когда мы с ним станем мужем и женой. Я чувствую, папа, что ничего хорошего из этого не выйдет!
Мы стояли посередине церкви и разглядывали этого жениха. Мы долго на него смотрели. Он уже начал нервничать. Наконец я повернулся к дочери.
— Ладно, ладно, Алисе. Нам остается только одно, — прошептал я.
Она подняла на меня глаза и улыбнулась своей самой прекрасной улыбкой.
— Бежим отсюда, — закончил я. — Сейчас же!
Мы развернулись. И по-прежнему торжественно зашагали обратно, прочь от алтаря, прочь от замечательного жениха. Совершенно сбитый с толку церковный служка открыл перед нами двери и выпустил нас на волю. Прежде чем гости опомнились, мы уселись в «фольксваген».
— И куда мы теперь поедем? — спросил я ее.
Алисе расхохоталась.
— Папа, я тебя обожаю! — сказала она и положила голову мне на плечо, когда я завел машину и мы тронулись. — Правда-правда, я так тебя люблю!
Вот и сегодня у нас опять такой день, когда надо идти в церковь, точнее, в крематорий. Теперь это связано со Стеллой. Следующие похороны, на которые я попаду, будут моими собственными. Эта мысль приносит мне облегчение. Смерть меня не пугает. А вот Стелла боялась смерти и, может, именно поэтому старалась спрятаться от нее за повседневными мелочами. Хотя кто знает. Она была молода. У нее были дети. Две девочки — Аманда и Би, маленькая молчунья, ее Стелла родила от тщеславного дурака, которого выбрала себе в мужья.
— Тебе же никто не нравится, Аксель. У тебя все то старые ведьмы, то отвратительные, то лживые, то невыносимые дураки. Как ты там назвал Мартина?
— Тщеславный дурак.
— Ну объясни почему?
— Он легкомысленный.
— Так ведь и ты по-своему легкомысленный.
— Он неискренний.
— А ты-то сам? Ты — искренний?
— Он тебе зла желает.
— Если б ты знал, чего мне другие желают.
Я не боюсь смерти. Как-то очень давно отец убедил меня, что самоубийство — одно из основных прав свободного человека. Выход есть всегда. Я с детства знал, что выход всегда найдется! Отец так и покончил со всем, да еще маму с собой забрал. Хотела она этого или нет, я не знаю. Они исчезли в Троллхеймене, их тела нашли только перед самой войной. Мы, дети, к тому времени уже повзрослели и разъехались. Говорили, что они попали под оползень. Денег после них не осталось. От матери моим сестрам достались какие-то платья и дешевые драгоценности, а мне досталась люстра. Герд нравилась эта люстра. Когда мы поженились, Герд повесила ее в гостиной. Она говорила, что так и в комнате много света, и сама люстра сияет. «В отличие от меня. Я и сама не сияю, и другим от меня мало света», — сказала она. Я помню, как она сидела на полу под люстрой в своем голубом клетчатом платье, с наброшенным на плечи желтым свитером, с волосами, заплетенными в косу, и часами смотрела на эту люстру. Однажды ночью, когда Герд заснула, я выскользнул из кровати, осторожно прокрался вниз, в гостиную, встал на стул и одну за другой снял с люстры все стеклянные подвески, так что от люстры остался один голый каркас. На следующее утро Герд потребовала объяснений. Я не считал себя обязанным что-либо объяснять, о чем и сказал. Коробка с подвесками до сих пор лежит в подвале, рядом с шарманкой.
Стелла не хотела умирать. Она не хотела вот так просто упасть с крыши. В детстве мы то и дело падаем. Потом мы взрослеем и падаем уже нравственно, а не физически. Редко увидишь, как взрослый человек падает на улице или, например, в трамвае. Когда это случается, все чувствуют себя неловко — и тот, кто падает, и те, кто на него смотрят. Теряется коллективное равновесие. А потом приходит старость, и люди опять начинают падать. Теперь я падаю часто. Колени слабеют. Я поскальзываюсь на льду. Мои ноги ведут меня не туда, куда я хочу. Если я решаюсь выйти из дому, то больше всего я боюсь упасть. Упасть, сломать себе что-нибудь и показаться смешным. Стелла не прыгнула бы по своей воле. Не бросила бы детей. Непонятно вообще, что она на этой крыше забыла. Он ее заставил туда залезть. Оба они, и Стелла, и Мартин, были такими легкомысленными. Дурачились, как дети. Постоянно дразнили друг дружку и дрались. Щипались и толкались. То, что один столкнет другого, было лишь делом времени.