Когда уходит земной полубог
Шрифт:
Самому Герцу, поскольку шведские каперы топили на Балтике голландские суда, шедшие в Россию, гаагский власти запретили пребывать в пределах республики. Но барон и не подумал вернуться в Стокгольм, а последовал из Гааги далее в Париж, где всегда был желанным гостем. Оттуда Герц и рассылал инструкции своим послам и дипломатическим агентам, требуя выяснить готовность русских к скорому миру. Хитрец Прейсс тотчас уловил желание первого министра отколоть Россию от Северного союза и в своих донесениях старался упомянуть прежде всего то, что было угодно высокому начальству. И был отмечен: получил право прямой переписки с могущественным министром.
В первом же своём донесении Герцу комиссионс-секретарь не преминул сообщить, что когда царь и упоминает о короле, то всегда отзывается о нём как о государе, наиболее им уважаемом, и не дозволяет в своём присутствии дурных отзывов о его королевском величестве. И далее Прейсс приписал: «При всех удобных случаях царь высказывает необыкновенное желание заключить с королём мир. Он только боится, что министры той и другой стороны затянут дело».
Но как раз барон Герц затягивать дело не собирался, и вскоре на помощь маленькому Прейссу прибыли из Парижа новые шведские эмиссары; генералы Ранк и Понятовский. Однако Прейсс встретил их печальным известием: царь на Новый год простудился, заболел и никого сейчас не принимает.
В болезни своей Пётр был повинен самолично. Слишком усердно «славили» Рождество: сперва у прибывшего наконец в Амстердам канцлера Головкина, а затем у посла Куракина. Вино вскружило голову, Петру вспомнилась первая поездка в Голландию и один матросский кабачок в амстердамском порту, где он отведал в те годы необыкновенно вкусных колбас и сосисок. Туда Пётр и взял курс, выйдя из куракинского особняка, прихватив с собой только такого крепкого питуха, как поп Битка. Во втором путешествии царя на Запад поп Битка был не столько походным священником, сколько походным князь-папой Всешутейшего собора. Сильный и велеречивый, Битка умел повеселиться рюмками и всегда был готов к сражению с Бахусом.
В матросском кабачке накануне Нового года стоял дым коромыслом. Петра в его зюйдвестке приняли за обычного матроса, да и чёрная борода попа Битки никого не удивила: мало ли сидело за столами бородатых шкиперов... Старая хозяйка кабачка давно уже умерла, но пиво и сосиски здесь по-прежнему были отменные. Пётр с удовольствием, чувствуя, как проходит водочный хмель, выпил целую кружку ледяного пива, затем чокнулся с Биткой и повторил, да и на посошок выпили по кружке. Ещё тогда Пётр почувствовал, что ледяное пиво словно сдавило горло, но ему было сего знака мало, и, выйдя на причал, он распахнул матросскую куртку.
— Смотри-ка, в гавани наш российский флаг! — Пётр весело показал своему спутнику на трёхцветный флаг, развевавшийся над тяжело груженным судном.
— «Святой Павел»! — медленно и торжественно прочёл поп Битка.
— Постой, постой! Да ведь это нашего хозяина Осипа Соловьёва корабль, пришёл из Архангельска, груженный строевым лесом! — оживился Пётр.
— Так точно, Пётр Алексеевич, с лесом и из Архангельска, — прогудел с капитанского мостика сам владелец судна, архангелогородский знатный гость Осип Соловьёв.
Через минуту Пётр стоял уже на капитанском мостике и похлопывал по плечу кряжистого купчину.
— Глянь, государь, здесь есть и другие наши суда: вон «Святой Варфоломей», пришёл вечор из Петербурга, за ним «Рафаил», шёл вместе со мной из Архангельска, а там вдали «Три святителя» и «Морфей» из Риги.
— Да сколько же сейчас у причала наших купцов? — удивился Пётр.
— Чаю, с добрый десяток наберётся!
— А ведь в первый мой приезд ни одного русского флага в гавани не было, да и сам флаг-то наш торговый я ещё к тому времени не сочинил! — весело рассмеялся Пётр. — А ныне судов-то наших не мене, чем гамбургских аль французских, токмо самим голландцам да господам англичанам по числу уступаем! — Пётр весело оглядел просыпающуюся утреннюю гавань.
— Государь, там в каюте завтрак сообразили на скорую руку, не откажи, отведай!
— Отведаем, отведаем! — ответил за Петра поп Битка и первым стал спускаться в капитанскую каюту. Отделанная ореховым деревом капитанская каюта на судне Соловьёва не уступала самой флагманской каюте Петра на линейном корабле «Ингермланд». Паркетный пол был навощён до блеска, в одном углу теплилась лампада перед иконой Николы-чудотворца, покровителя моряков, в другом помещалась марина славного голландского живописца Сило, в третьем стояла настоящая новогодняя ёлка, срубленная ещё там, на берегах Северной Двины. На массивном, привинченном к полу столе торжественно высилась серебряная супница. В ней дымилась наваристая жирная уха из свежего палтуса. Блюда с нежно-розовой сёмгой, бледно-жёлтой осетриной, копчёными угрями и миногой окружили супницу, как офицеры штаба своего генерала. На одном углу стола весело переливались в штофах цветные водки, на другом же в золочёном ведёрке поблескивало шампанское. По знаку хозяина матросы стали обносить гостей двумя кадками с икрой — одна с чёрной, другая с красной. Поп Битка черпал икру деревянной расписной ложкой, плотоядно причмокивая:
— Дары моря!
— Вижу, Осип, изрядно ты знаешься с Нептуном! — прохрипел Пётр, чувствуя, как после холодного шампанского снова перехватило горло.
Но опять не обратил внимания на сию безделицу. Весело пили за здоровье отечественного флота, за купецкое счастье, за процветание российской коммерции. И снова Пётр разгорячился и, вышагивая с Осипом Соловьёвым по причалу, долго и горячо обсуждал цену русскому строевому лесу на здешней бирже. А наутро проснулся в жару и без голоса.
— Ангина! — дружно заключили и царский доктор Арескин, и приглашённые на консилиум голландские медики.
Так что на новый, 1717 год Пётр оказался в постели и пил одно горячее молоко. Только через неделю жар спал и снова прорезался голос. Но слабость ещё долго не позволяла выходить из дома. От скуки царь перечитывал «Декларацию» датского короля Фредерика о причинах несостоявшегося в 1716 году союзного десанта в Швецию. Из рассуждений Фредерика выходило, что главным виновником провала в Сконе была Россия, вовремя не приславшая свои войска в Копенгаген.
— Ай да союзничек! Выходит, не датские адмиралы, до осени тянувшие с высадкой, повинны во всём, а мы с Аникитой Ивановичем Репниным, когда отказались высаживать наш корпус в Сконе глубокой осенью, дабы он не погиб там зимой от голода и холода! — сердито выговаривал царь своему послу в Голландии Куракину, только что прибывшему в Амстердам из Гааги.
Пётр сидел у жарко натопленного камина, зябко кутаясь в тёплый халат на вате (подарок китайского богдыхана), и сердито смотрел, как догорает в пламени злополучная датская «Декларация».