Когда возвращается радуга. Книга 3
Шрифт:
– Фарфор… – процедила с неописуемым сарказмом. – А у вас, кажется, неплохой опыт по части разборок с любовницами, сир; лихо это вы на слух определяете…
– Аннет, мы, кажется, давно на «ты», – терпеливо напомнил король.
– Нет, Ваше Величество.
Бывшая капитанская дочка в ней уступила место маркизе.
– Нет. Ни на «ты», ни вообще… никак. Это даже хорошо, что вы вспомнили чёртовы переговоры. Вернули меня, так сказать, с небес на землю, вправили мозги; тысячу благодарностей, сир, и нижайший поклон. Лучше вам уйти.
– Но, милая…
Генрих вздохнул. Проклятая привычка – в кругу «своих» расслабляться
– Не «милая», – отчеканила Аннет, – не «любимая», не «цветочек». Маркиза де Клематис, напомню, сир. Вдовствующая. И… покончим со всем этим раз и навсегда, мы не дети, в конце концов.
Его величество готов был поклясться, что голос прелестницы дрогнул.
Он прислонился спиной к прохладному дереву, вжался затылком, чтобы хоть немного быть ближе к недосягаемой женщине. И если бы в тот момент в гостевом крыле Гайярда появился кто-то ещё – наверное, испепелил бы взглядом, лишь бы не мешал.
– Милая… – позвал настойчиво. – Ты не запретишь мне так себя называть, просто не сможешь. Пойми, я ведь не… У нас с тобой всё гораздо серьёзней. Я ведь не в фаворитки тебя зову.
От сдавленного женского всхлипа у короля так и дрогнули колени. Обычно дамские слёзы его раздражали и выводили из себя, но сейчас так и полоснули по сердцу, словно ножом. Прикрыв глаза, он сильнее втиснулся в резную поверхность, чувствуя, как врезаются в лопатки и ладони прихотливые изгибы застывших в дереве лоз.
Зашелестело платье.
– Я… давно не девочка, верящая в добрые сказки, сир.
Он затаил дыхание, стараясь унять бешено застучавшее сердце.
– У нас нет будущего, Генрих.
И такая безнадёжность была в её голосе, что перехватывало горло.
– Нет… – повторила она. И добавила, помолчав:
– Лучше бы нам не встречаться вновь…
Послышался тихий шорох. Король знал, чувствовал, что сейчас она так же, как он, прислонилась к двери, и разделяет их каких-то пара дюймов, крошечных, но непреодолимых, укреплённых целыми бастионами условностей, запретов, предрассудков… Но даже сквозь преграды он чувствовал жар её тела. Ласку узких изящных пальцев, замерших там, в двух дюймах напротив его ладоней.
– После того, как мы расстались… помнишь, когда я сбежала? Я не строила никаких планов, не мечтала, не надеялась: просто твёрдо глядела в будущее – без тебя. Иного и быть не могло. Я была очень зла, когда узнала, что ты, из лучших побуждений, конечно, приказал лишить меня самого лучшего, что со мной осталось – памяти о тебе. А сейчас думаю – может, зря взбунтовалась? Забыла бы всё, осталась с хорошим человеком, растила бы сына… Наверное, муж так и старался бы держать нас взаперти, или подальше от Лютеции и двора, чтобы я никогда не задалась вопросом: а почему это Анри так похож на нашего короля? Да если бы и спросила – уверена, мне снова милосердно подчистили бы память… Теперь я понимаю, каково это: «Во многая знания – многая печали». Но это моя печаль, Генрих, и больше не смей её у меня отнимать. Может… если будет слишком больно – я сама пойду к менталистам.
– Не смей, – глухо отозвался король. – Слышишь? Поздно. Я не могу этого допустить, ты слишком глубоко во мне засела. Ты – и сын. Аннет, прошу, подожди ещё немного. Не могу я сказать тебе всего сейчас, просто не могу! Потерпи.
Её неровное дыхание заставляло сердце сжиматься от жалости.
– Всё образуется. Обещаю.
Шажки в конце коридора, ведущего в гостевые комнаты, заставили его вздрогнуть и открыть глаза.
Замерев от неожиданности, на него уставился запыхавшийся Анри, наполовину растерявший за эти дни «арапчонистый» окрас и теперь всё более походивший на маленького дофина Генриха с неофициального портрета. Рукав его камзольчика был надорван, лоб украшала свежая царапина, а на лице всё ещё светились остатки торжества. Очевидно, он спешил к матери похвастать какой-то победой.
Много ли он услышал?
Со дня их знакомства сын избегал его, а во время случайных встреч замыкался в себе, на вопросы отвечал коротко, но главное – отводил глаза. Сейчас же их взгляды встретились.
– Уходи, Анри.
Голос Аннет прозвучал как-то надтреснуто. Казалось, ещё немного – и она сама лопнет и рассыплется фарфоровыми осколками, как ваза… Мальчик обиженно сморгнул, но через мгновение на его личике отразилось понимание: мать обращалась не к нему! А к этому большому огорчённому мужчине, так похожему на него, странному, непонятному. Смотрящему при редких встречах с такой же тоской, как сейчас. Маленький Анри очень хорошо помнил обожаемого отца-маркиза и не собирался от него отказываться. Но тот, что стоял теперь перед ним, вжавшись в дверь, словно святой Себастьян, пронзённый стрелами – показался вдруг достойным сочувствия. В нём не было зла… в отличие от тех, например, что когда-то их похитили, держали взаперти, обижали маму и везли по морю в неизвестность. А мать, хоть и сердилась на «сира», но как-то по-другому, без обиды, больше с горечью.
Он хорошо помнил её рассказ – о встрече с королём Франкии, которого она тогда знала как «господина Анри» и полюбила с первого взгляда; как они расстались, как потом некий благородный маркиз влюбился и предложил ей руку и сердце, и родовой замок, и всю оставшуюся жизнь окружал их любовью и заботой… Умом понимал, а вот сердцем всё никак не могло смириться, что добрый старый отец – не родной.
Мамин рассказ он выслушал. Может, стоит всё-таки поговорить с тем, кто упорно пытается с ним подружиться? Послушать его? Побеседовать, как мужчина с мужчиной – так, бывало, говаривал бодрый маркиз де Клематис, беря его за руку и не выговаривая, но обсуждая очередную мальчишескую шалость, а потом объясняя, почему нехорошо выщипывать хвост павлину или подмешивать вино в поилки… Но время глупостей прошло, рассудил взрослый Анри, и пора принимать взрослые решения. Он не допустит, чтобы мама снова плакала. Придётся поговорить с этим так называемым отцом серьёзно, будь он там король-раскороль.
Он приложил палец к губам – чтобы большой Анри помолчал и не выдал его присутствия, поскольку незачем женщинам знать о мужских переговорах. И поманил рукой, призывая следовать за собой. На цыпочках выскользнул за дверь, ведущую в холл, а оттуда – в сад.
Поколебавшись, Генрих погладил нагревшееся под его ладонью дерево. Громко прошептал:
– Я ещё вернусь, Энни. Даже думать забудь о менталистах, поняла? Я запрещаю.
Несмотря на тишину, знал: она слышит.
Сдержал вздох – и помчался за сыном.