Когда выпадает снег
Шрифт:
Прошло ещё двадцать минут. Матери не было. Я подумала – вдруг её не было и утром. Вдруг что-то случилось, и никто мне не сказал.
Я волновалась теперь так, что не могла ни думать, ни сидеть на месте. Я подошла к окну, и темнота за окном показалась мне более зловещей, чем обычно. Я распахнула окно, на меня дохнуло морозным колючим воздухом. Я высунулась наружу и всмотрелась в темноту. Я стояла так, пока меня не начало трясти от холода.
Я стянула с себя одежду и пошла в душ.
Сквозь шум воды я прислушивалась к тишине за дверью, но даже тогда, когда я, наконец, закрутила кран, и вода больше не стучала по дну ванны, за дверью было гробовое молчание. Я осторожно приоткрыла дверь. Квартира была всё так же пуста и погружена в темноту. Мне стало страшно.
Я оделась, достала из ящика нож, выключила свет в коридоре и вышла из квартиры на лестничную клетку. Заперла за собой дверь. Подумала и сунула нож в рукав, не выпуская рукоятку из ладони. Нож хорошо лежал в руке, хоть и был великоват для того, чтобы прятать его под одеждой. Это был охотничий походный нож, у него даже были все эти зазубрины для потрошения туши и выемка кровостока. Нож был мой, я сама его купила в армейской палатке, в переходе у Павелецкого вокзала, когда кто-то из родственников догадался подарить мне новогодний подарок деньгами. С кухонным ножом я бы на улицу не вышла – бродячие кошки и те бы меня засмеяли. Кроме того, мне всегда казалось, что кухонным ножом проще саму себя порезать, чем заколоть кого-то другого. Во всяком случае, мне всегда удавалось порезаться, когда я делала что-то на кухне.
На самом деле, я не совсем понимала, зачем взяла нож. Наверное, мне удалось бы защитить мать, если бы на неё кто-то напал. Ну, или хотя бы ранить нападающего.
Я спустилась по лестнице и вышла из подъезда.
Когда-то в детстве я иногда ждала мать с работы, слоняясь по двору. Не помню, когда и почему появилась эта привычка, и в какой момент исчезла, но был период, когда это было ежевечерним моим ритуалом.
Двор был пуст. Снег уже не был новым, местами был счищен, засыпан реагентами, истоптан и измаран. На детской площадке он был утрамбован детскими ногами, но теперь детей уже развели по домам. Я дважды обошла площадку и остановилась перед скамейками. Сидеть было слишком холодно, и я просто прислонилась к спинке одной из скамеек. Было морозно и тихо, как в космосе. Я старалась не шевелиться, чтобы не расходовать вынесенное из дома тепло, и, не отрываясь, смотрела на угол дома, из-за которого мать должна была появиться.
Страх не отпускал меня, скрутил все внутренности.
Затарахтела машина, свет фар мазнул по площадке, и я застыла, как лось, в его лучах. Хлопнула дверца, фары погасли, и машина отъехала. Мои глаза снова привыкли к темноте, и я всмотрелась в конец дорожки: она была пуста. Легче было что-то делать, куда-то двигаться, и я, сжимая в рукаве нож, пошла дворами к метро, надеясь встретить мать по дороге. Я дошла до метро и повернула обратно. Я надеялась, что мы с ней разминулись, и это на короткое время дало мне надежду. Вернувшись во двор, я нашла наши окна: они были черны. Сердце рухнуло вниз. Свет не горел.
Я стояла и смотрела на тёмные окна нашей квартиры. Потом обернулась и увидела мать.
С ней всё было в порядке, она была жива и здорова, и мир, едва не обрушившийся на меня, покачнулся и встал на место. Волна облегчения хлынула в меня, едва не сбив с ног, и я едва успела нырнуть в тень дома, чтобы мать меня не заметила.
Я видела, как она медленно идёт мимо. Она была вымотанная, уставшая, казалась старше, чем я её помнила. Наверное, я уже давно старалась на неё не смотреть. Знакомое чувство вины опасно плеснулось у моего подбородка, грозя захлестнуть меня с головой.
Затаив дыхание, я смотрела, как мать идет к подъезду, и это было всё, что мне было нужно: знать, что с ней всё нормально. Разговаривать с ней я не хотела, и я не хотела слышать всё то, что она могла мне сказать. Мне нечего было ей ответить.
Я развернулась и пошла прочь.
9.В темноте
Нож мне больше не был нужен. Трудно это объяснить, но за себя я не боялась. Когда я была одна, я не боялась ни темноты, ни ночных улиц.
Даже в детстве я всегда знала, что главная опасность исходит от людей. Не от маньяков и психов, хотя они пугали меня тоже, но от обычных людей. Ночью людей было меньше, и потому ночи я доверяла. Может быть, я никогда не формулировала это в словах, но инстинкт подсказывал мне: я маленькая и незаметная, я могу раствориться в темноте, спрятаться, и темнота укроет меня. Большинство людей сами страшатся темноты, чувствуют себя неуютно вне своих домов ночью. Что же касается тех немногих, кто обитает в темноте, бродит по ночам, то я почему-то чувствовала, что с ними я всегда смогу найти общий язык лучше, чем с теми, кто ходит при свете дня.
В общем, ночи я не боялась. Другое дело – холод.
После захода солнца мороз всегда крепчает. Даже летом по ночам иногда так холодно, что трудно продержаться до рассвета без крыши над головой. Теперь же, в первых числах декабря, у меня против холода не было шансов. Один раз я уже пробовала, и едва не проиграла.
Меня сотрясала дрожь, но это пока ещё была хорошая дрожь. Я знала: какое-то время можно не поддаваться холоду, не пускать его внутрь, но нельзя сопротивляться ему до бесконечности. В какой-то момент ты устанешь и сломаешься, и тогда холод хлынет внутрь тебя сквозь пролом, сметая на своём пути все мысли и чувства, все желания, сметая волю, заменяя собой всё – именно тогда и можно замёрзнуть насмерть.
Я вошла в соседний двор и остановилась, глядя на освещённые окна на пятом этаже. Свет горел на кухне и в большой комнате. Окно маленькой комнаты не светилось, но я смотрела, не отрываясь, именно на это окно.
Пока что я стискивала зубы и тряслась крупной дрожью, дрожью сильного крупного животного, похожей чем-то на адреналиновую – это было свидетельство борьбы, продолжающегося сражения с холодом. Даже Блок знал, что есть и похуже – та самая «непобедимая мелкая дрожь» – знак того, что холод внутри и взял над тобой верх, знак того, что от тебя ничего уже не зависит.
Я иногда бывала там, на пятом этаже. Я знала изнутри комнату, на окно которой теперь смотрела. Ещё я знала, что это не самое лучшее место для меня. Я не приходила сюда ни разу с начала сентября. Но бывает так, что на твой стук открывается только одна дверь, а все остальные остаются закрыты. В ту ночь, больше полугода назад, я чуть не замерзла насмерть, и открылась только эта дверь.
Ночи в самом начале апреля мало отличаются от зимних, а тогда как раз вернулись ночные заморозки. Несколько часов я просидела в подъезде с выбитыми стёклами, кодовый замок на двери которого был сломан, но ночь всё не кончалась. Тепла от батареи не хватало чтобы согреться, и тепло постепенно уходило из меня. В какой-то момент я встала, вышла на ночную улицу и пошла вдоль дома. От усталости и холода я плохо соображала. Помню, как подняла ворот свитера, натянув его до самых глаз, и ничего не почувствовала, никакого тепла. Холод пробрался внутрь, от него уже ничего не спасало, и не верилось, что днем, всего лишь несколько часов назад, люди на улицах скидывали куртки, чтобы подставить белые руки и плечи весеннему солнцу. Ночь и мороз казались вечными, нескончаемым коридором, подземельем, полным космического бездушного холода, и тьмы, никогда не видевшей света. Я шла вдоль длинного-длинного дома, вдоль выстроившихся в ряд фонарей, взбегала, не чувствуя ног, пальцев на ногах, на крыльцо каждого подъезда и дёргала каждую дверь, но все они были закрыты. Огромное всепоглощающее отчаяние медленно поднималось, всплывало из глубин внутри меня. Я замерзала.