Когда выпадает снег
Шрифт:
Когда закончились уроки, я не стала ждать Юльку в раздевалке и ушла одна. Выпавший снег выбелил футбольное поле. Серое снежное небо и ранние сумерки словно давили к земле. Кажется, эта зима должна была быть из холодных.
В моем детстве было две или три таких зимы, когда на остановке, дожидаясь автобуса, можно было в два счёта обморозить щёки или нос, и даже не заметить. И эта зима, начавшаяся раньше срока, грозила быть из таких.
Автобусы были моей ежедневной реальностью с шестого класса, когда меня перевели в эту школу. Автобусы были промозглыми и сырыми осенью, промороженными, слякотными и заполненными сквозняками зимой, душными и загазованными в мае и июне. На остановках, вместе с бабками и тётками, я, кажется, провела половину своей жизни, и именно автобусы были виноваты в том, что я, наконец, обнаружила, что вовсе не обязательно «посещать» школу каждый день. В одно прекрасное утро я просто не полезла в переполненный автобус, зная, что все равно опоздаю на первый урок, а села в другой, подошедший следом, почти пустой.
На свой страх и риск я поехала в неизвестность – в чужие незнакомые районы города. Ощущение свободы, преступной радости и ожидание открытий мне так и не удалось забыть. С тех пор я проделывала этот фокус много раз, и со временем он приелся. Зато к концу того учебного года я знала наизусть маршруты всех проходящих по нашим краям автобусов. В седьмом классе это казалось мне довольно большим достижением.
Я жила далеко от школы, и, наверное, поэтому так и осталась чужой для тех, с кем теперь училась. Я утром приезжала на уроки, а после окончания уроков уезжала обратно. Моего дома не было на их картах, он был для них за гранью обитаемого мира, и я сама была за гранью. Недавно я с удивлением узнала, что многие из них ни разу не бывали в центре города. Все они были как звери из зоопарка – они никогда не видели воли. Они даже не знали о ней. Им вполне хватало родного района.
Я ждала на остановке уже сорок минут, но автобуса не было. Низкое зимнее небо над деревьями начало отдавать желтизной – и это был верный признак окончания дня.
Дни стали такими короткими, что казалось, город вот-вот погрузится во тьму полярной ночи, и от этого было как-то не по себе.
В самом начале ноября я видела в парке чечёток, таёжных северных птичек с коротким клювом, розоватой грудью и красным лбом. Меня никто не учил определять птиц, но я вечно, всё детство, смотрела передачи про животных, и потому была почти уверена, что это были именно чечётки. С тех пор во мне крепло бредовое ощущение, что Север постепенно и неуклонно наползает на наши широты.
Из-за поворота показался автобус, и, преодолевая оцепенение, я поднялась со скамейки ему навстречу. Автобус подъехал, серый, будничный, обляпанный замёрзшей грязью. Внутри было полно людей, все они молчали, только мотор тарахтел, и тело автобуса поскрипывало и постанывало на поворотах. Всё было бы как всегда, если бы не эти странные непрекращающиеся сумерки.
2.Живущие в одном доме
Я вошла в квартиру и сразу поняла, что отец ушел в заплыв. Вообще, отец теперь не пил так самозабвенно, как раньше, во времена моего детства. Наверное, он уже подох бы от пьянства, если бы в какой-то момент он печёнками не почувствовал эту опасность, и не дал бы резко по тормозам. Что-что, а инстинкт самосохранения у него работал отменно. Так что теперь в дальние плаванья он не уходил.
В большой комнате орал телевизор, и отец громогласно храпел, раскинувшись на диване. Я осторожно прошла мимо него, стараясь не задеть бутылки, закрыла дверь в свою комнату и рухнула на диван. За окном начинало темнеть, и вскоре сумерки затопили комнату. От покрывала пахло пылью и зябкой влажностью. Под фоновый шум телевизора за стенкой мои мысли быстро стали путаться, поплыли, и я вырубилась.
Проснулась я от возни у двери. Кажется, я забыла её запереть.
Папаша стоял, качаясь, в дверном проёме, явно вспоминая, зачем он здесь очутился.
- Чего тебе? – спросила я.
Он вздрогнул и удивленно посмотрел на меня. Потом он словно бы прорвался сквозь алкогольную пелену в своем мозгу, и губы его перекосила усмешка. Он улыбался и покачивался на пороге.
- М-да, дочка, - наконец, сказал он, пьяно растягивая слова. – Я в твои годы днем не спал… Э-эх, - он повернулся, качнулся и выплыл из комнаты.
Я встала и заперла за ним дверь.
Никому и никогда не удавалось насрать мне в душу удачнее.
К ночи отец запел. За стеной его пьяное пение было жутким, гулким и полным какой-то смертной чёрной тоски. Это означало самую глубокую степень опьянения, ту самую стадию, когда ему становилось невмоготу в пустой комнате, и душа его требовала собутыльника, собеседника, хоть кого-то живого рядом.
«Все подружки по парам
в тишине разбрелися,
Только я в этот вечер
засиделась одна-а…» - тянул он.
На последнем слоге он повысил голос, и я поняла, что слова предназначаются мне. Он всю жизнь был таким компанейским парнем, что для него, кажется, был личным оскорблением отсутствие у его дочери друзей, а с достижением половозрелого возраста - парня, или множества парней – не знаю даже, что бы его больше порадовало. Мне хотелось послать его на три буквы, но я промолчала. Не дождавшись моей реакции, отец громко и горестно вздохнул.
- Э-эх… Дочка-дочка…
Мало кого я ненавидела сильнее.
С тех пор, как я раз и навсегда отказалась пить с ним, я окончательно лишилась остатков его уважения. «Вы с матерью», - обычно говорил он, как будто каждая из нас по отдельности не существовала. Или как будто мы были с ней одинаковые.
Отец пел, и мне становилось жутко.
Я вспомнила те несколько дней, в начале прошлой весны, сразу после смерти бабушки, его матери, когда осиротевший отец казался мне почти человеком. Он слонялся по квартире нелепый, лысеющий, с отрастающим пузом и повисшими, как у гориллы руками. Он казался растерянным. И мне сдуру подумалось, что это может как-то, наконец, сблизить нас.
Бабушку увезли в больницу ночью, а умерла она ближе к утру. К трем часам следующего дня отец допил все запасы спиртного в квартире, и послал меня в ларек за пивом. Водку, я думаю, мне тогда ещё не продали бы.
Я два дня подряд сидела с ним в бывшей бабушкиной комнате, слушая его захлёбывающийся похвальбой пьяный бред, сбивчивый, временами становившийся бессвязным, где фигурировали бабы, которые его любили, и блестящие возможности, которые перед ним открывались, пока моя мать и моё рождение не задушили его жизнь. По крайней мере, на это он неоднократно намекал. Я была пьяна, как котёнок, и почти счастлива от того, что он разговаривает со мной, как со взрослой.
А потом случилась эта мерзейшая история с женщиной, которую он приволок домой. Не знаю, то ли я пришла из школы раньше, чем они рассчитывали, то ли у них вообще голова тогда отъехала от пьянства, - но я бы и не догадалась ни о чём, до того тихо, как блядовитые мыши, они там возились, в комнате, которая ещё недавно была "бабушкиной", а теперь негласно стала комнатой отца, потому что, думаю, они с матерью давно мечтали держаться друг от друга подальше. Весь день дверь в комнату была закрыта, и я думала, что он, наконец, утомился от возлияний и спит, но поздно вечером я столкнулась с ним в ванной, и каким-то образом всё открылось. «Матери-то не говори», - пробормотал он, и я не услышала в его голосе особой вины, разве что смущение и лёгкую досаду.