КОГИз. Записки на полях эпохи
Шрифт:
2
Эта женщина приходила ко мне раз в полгода. Она всегда предупреждала о своем визите, и я ждал ее, зная, что увижу что-то необычное. В первую очередь это были, конечно, книги: она унаследовала замечательную коллекцию Серафима. Но совершенно неожиданным образом она могла вдруг принести четыре альбома дмитриевских и бреевских открыток – более тысячи штук – с видами Нижнего Новгорода и окрестностей. Или – безукоризненные по полноте подборки открыток Елизаветы Бем и Сергея Соломко. От нее в мои руки попадали замечательные поповские и гарднеровские фарфоровые статуэтки, старинные иконы в серебряных, с перегородчатой эмалью окладах и даже неплохие предметы живописи: небольшой подписной Ян Стен на дубовой досочке и такой же по размерам Давид Тенирс-младший, но уже на холсте с красной сургучной печатью на подрамнике: «4-е отделение императорского Эрмитажа».
Когда она выложила передо мной на стол невзрачную потертую папку, на которой просматривалась полувыцветшая надпись тупым синим карандашом: «Редкость!» – я не удивился. Не удивился и когда обнаружил в ней несколько десятков желтых листов бумаги с типичными водяными знаками «верже» начала девятнадцатого века. Я даже как-то сразу понял: что это такое! Ростопчинские афишки! Да-да, те самые знаменитые ростопчинские, того самого Федора Васильевича Ростопчина, – генерал-губернатора Москвы 1812 года. Былинная сказочность и отрывочность сведений о них сделали их неопределимой редкостью уже в конце девятнадцатого века, когда их кто-то еще пытался собирать и сделать предметом коллекционирования. Это потом я многое выяснил для себя про эти афишки, а тогда я помнил только, что в «Салтыковке» их имеется десять или двенадцать штук. Смирнов-Сокольский за всю жизнь не встретил ни одной, кроме тех трех, что ему достались после смерти Шибанова, крупнейшего в нашей стране дореволюционного антиквара-букиниста.
Мерзкая сплетня о том, что губернатор сам организовал поджог Москвы и к тому же бросил в горящей столице вверенное ему население, спеша убраться подобру-поздорову от наступающих французов, привело к тому, что ему до самой смерти пришлось оправдываться и отмываться от грязных наветов. Наполеон понимал, что вся цивилизованная Европа обвинит его в поджоге и уничтожении одного из красивейших городов мира, и был вынужден буквально через неделю после вступления в Москву создать военно-судебную комиссию по расследованию причин пожаров. Были сфальсифицированы документы, по которым выходило, что русское правительство подготовило этот пожар за три месяца до падения старой столицы.
Федор Васильевич на этот счет только отмалчивался. Когда Бутурлин через много-много лет прислал ему на просмотр рукопись своей книги о войне с Наполеоном, то он не сделал ни одного замечания, хотя в ней черным по белому писалось, что пожары в Москве готовились Ростопчиным. Объяснять что-то кому-то – было ниже его уровня. Хотя мудрейшему дипломату той эпохи, хитрющему старику Воронцову, нашему послу в Англии, который не разговаривал с главнокомандующим Москвы более десятка лет, будучи на него в обиде, он ответил.
Воронцов написал Ростопчину из Англии после того, как французы покинули Москву. «Я ни с кем не смогу сравнить Вас кроме князя Пожарского, но Ваш подвиг был еще труднее… Вы были благотворною искрою, возбудившей возвышенный характер моих дорогих соотечественников…» На что Ростопчин совершенно конкретно отвечал ему, что Наполеон сжег Москву, чтобы разграбить ее. В конце концов он вынужден был написать книгу «Правда о пожаре Москвы», которая была напечатана сначала в Париже, а потом переведена с французского и переиздана в России.
Федор Васильевич Ростопчин был умным, смелым и талантливым руководителем, он покидал Москву вслед за арьергардом Милорадовича, уже видя вступающие на окраины передовые части французов. На рязанской заставе он услышал залпы пушек из Кремля, возвестившие занятие Москвы французами. Генерал-губернатор имел свое мнение насчет ведения войны и не боялся его отстаивать перед императором, по этой же причине некоторое время не разговаривал с фельдмаршалом Кутузовым, который, по его мнению, приняв единоличное решение о сдаче Москвы неприятелю, обманул его – Ростопчина. Он пользовался глубочайшим авторитетом у простых москвичей, и мудро построенная пропагандистская компания, направленная против французов, дала свои всходы в виде всенародной, а точнее даже – всесословной партизанской войны. Язвительные анти-французские заметки, притчи, реплики, вызывающие взрывы патриотизма у жителей столицы, Ростопчин размещал регулярно в «Московских ведомостях», а также печатал значительное количество их в виде листовок, которые расклеивались по всей Москве, но которые мы, увы, оценить по достоинству уже не сможем ввиду отсутствия полноты картины, создаваемой этими курьезными типографскими изделиями.
Вот эти-то листочки и держал я сейчас в руках.
3
Антикварный мир чем-то иногда напоминает английское уголовное право: отыскивается в судебной практике исторический прецедент, схожий с рассматриваемой ситуацией. Отсутствие оного может поставить Фемиду в тупик.
В сходной ситуации оказался и я, делая первые попытки реализовать двадцать три ростопчинские афиши, владельцем которых стал.
Каково же было мое удивление, когда ни государственные хранилища, ни коллекционеры, ни самые серьезные букинистические дилеры не проявили никакого интереса к моей находке. Никакого! Если библиотеки и музеи говорили, что у них нет денег, – хотя ни о каких деньгах речи пока еще и не шло – то реакция книжников была удивительно однообразна: что это такое и кому это надо? Мой друг Лука, на тот момент совладелец одного из самых шикарных антикварных салонов Европы, а по авторитетности – один из самых уважаемых букинистов столицы, очень терпеливо выслушивал мои объяснения и комментарии, пока наконец не оборвал меня:
– А ты хоть знаешь, сколько это стоит?
– Нет!
– А сколько денег просить?
– Не знаю!
– А чего же ты от меня хочешь?
– Узнай: сколько это стоит?
– Этого не знает никто. Вещь стоит столько, сколько за нее платят. Так вот: за эти афиши никто за последние сто лет денег не платил. И поэтому никто не знает, сколько они стоят. Это – как с «мертвыми душами» Гоголя. Ты уже сколько с ними бегаешь, а тебе даже по сто долларов за них не предложили. А ведь ты, я думаю, сам дороже заплатил?
– Ну, ведь есть же люди, которые собирают все о Москве. У тебя есть знакомые в окружении Лужкова. Они могут это купить для подарка в какой-нибудь музей или…
– Я все это знаю и понимаю лучше тебя, – оборвал меня Лука. – Позвони через неделю.
Но ни через неделю, ни через год я продать этот набор ростопчинских афиш так и не смог. Видимо, любое хорошее дело требует отлежки. И все со временем образовалось само собой. Образовалась бизнес-дама, которой надо было сделать подарок правительству Москвы или что-то вроде этого – я не очень хорошо разобрался! Но то что дама деньги дома не считает, а палкой меряет, это я понял точно. О цене она не спрашивала – сказала: «Надо!» Поэтому я и не стеснялся: себя тоже надо уважать. Но, как последний поцелуй на прощание, решил я на память сделать со своих реликвий ксерокопии. Принтеры в те времена в каждой комнате не стояли, и я постоянно пользовался услугами некоего Рема Ивановича, который в соседнем солидном бизнес-центре работал на «реме». Так в допотопные времена называлась множительная офисная техника.
Рем Иванович был не такой, как все, точнее, «с приветом». Не женатый, он приехал к нам в город то ли из Киргизии, то ли из Молдавии уже в постперестроечные времена. Жил он в хорошей сталинской двухкомнатной квартире с двумя старухами: сумасшедшей матерью и сумасшедшей теткой. От этого ежедневного плотного общения он и сам стал чуть-чуть напоминать ненормального. На работу с утра приходил не бритый, но в течение дня обязательно успевал побриться и обязательно успевал выпить – такой тихий пьяница, хотя не алкоголик. Он всегда нуждался в деньгах и всегда хотел немного подработать, но только немного!