КОГИз. Записки на полях эпохи

Рябов Олег Алексеевич

Я отнес папку со своими афишками к Рему Ивановичу и попросил его, отложив все дела, срочно сделать для меня копии. Я заплатил ему сразу, и Рем Иванович уважительно и предупредительно сказал, что сам занесет мне работу в кабинет, как только сделает. Что произошло дальше: был ли тут чей-то умысел или стечение случайностей – я не понял, но через два дня моя бизнес-дама и благодетельница позвонила из Москвы и сообщила, что ей передали двадцать две афиши вместо обещанных двадцати трех. Я был обескуражен и предложил вернуть деньги. Но, как я уже заметил раньше, деньги ее не интересовали, по крайней мере в тех суммах, которыми обычно оперировал я.

У меня в руках были именно двадцать три ксерокопии.

4

Прошло несколько лет.

Мой друг Лев Николаевич купил квартиру

и, прежде чем делать в ней перепланировку и ремонт, пригласил меня – посоветоваться. Купил он ее по-смешному, как бы по случаю. Залил он соседа нижнего. Неприятно, конечно, но что делать: пошел договариваться, пообещал ремонт сделать. И вдруг что-то его кольнуло: дочка на выданье, и квартира хорошая. Возьми он да ляпни пострадавшему соседу: «А продайте мне квартиру?» Знал Лев Николаевич, что нижний сосед с год назад похоронил мать и тяжко как-то жил последнее время. Вот так и купил.

Квартира была пустая. Мебель вся вывезена, потолки в подтеках, паркет вспученный, со стен обои ободраны, кое-где газетами оклеены: к ремонту подготовлены. На кухне – тоже все газетами…

– А ты здесь моющимися обоями хочешь? – спросил я друга.

– Да нет – я кухню плиткой буду делать. Да и вообще я все перегородки выламывать буду. Это Рем к ремонту готовился, а я его опередил.

– Кто-кто? – переспросил я Льва Николаевича.

– Рем Иванович, сосед мой, хозяин бывший.

Я с удивлением смотрел на кухонную стену. Как бы подготовленная под обои, она вся была оклеенная старыми газетами, и старой желтой заплатой среди них, намертво успокоенная добротным домашним клейстером, зияла двадцать третья ростопчинская афишка.

От главнокомандующего в Москве

Здесь мне поручено от ГОСУДАРЯ было зделать большой шар, на котором 50 человек полетит, куда захотят, и по ветру и против ветру; а что от него будет узнаете и порадуетесь; естьли погода будет хороша, то завтра, или после завтра ко мне будет маленький шар для пробы. Я вам заявляю, чтоб вы, увидя его, не подумали, что это от злодея, а он зделан к его вреду и погибели.

Генерал Платов, по приказанию ГОСУДАРЯ, и думая, что ЕГО ИМПЕРАТОРСКО ВЕЛИЧЕСТВО уже в Москве, приехал сюда прямо ко мне и едет после обеда обратно в армию и поспеет к баталии, чтоб там петь благодарный молебен и Тебя Бога хвалим!

Почти через двести лет эту выцветшую четвертушку листа бумаги постигла участь, к которой она была готова с рождения: смотреть на читателя со стены.

VIII. Борода

Праздников у русского человека много. Сено убрали – праздник, свинью закололи – тоже праздник, крышу залатали – праздник, забор покрасили – совсем праздник. Только вот праздник или повод? Поводов много. А то уже и юбилеями стали называть. Пятьдесят пять лет мужику – юбилей. Смешно!

После одного из таких юбилеев я зашел в гости к известному и уважаемому в городе книжнику Николаю Михайловичу Юркову, а попросту к Бороде. Еще в коридоре, встречая меня, он одергивал шестилетнего внука, приехавшего погостить к нему из Москвы, прогоняя его в комнату. Внук не отставал.

– Дед, ты почему не получил юбилейную медаль? Тебе почему не дали?

– Мишка! У тебя есть два Георгия, два Боевого Красного Знамени. На фига тебе какая-то юбилейная медаль «Тридцать лет Победы над фашизмом»! Смешно даже рядом вешать.

Ошарашенный этим диалогом, я, войдя в кабинет, первым делом спросил у Николая Михайловича о его наградах. И вот что он мне рассказал.

– Я на самолетах начал летать еще в мирное время, до немецкой войны. А война началась – оказался в пехоте. На самолетах офицеры летали. Шесть раз в штыковую атаку ходил. А что такое штыковая – в живых оставались либо немцы, либо мы. Не знаю, как там у немцев, а нашим, выжившим после штыковой, давали солдатского Георгия. Только после революции на самолет сел. В 1918-м я получил свой первый Боевого Красного Знамени, раньше Блюхера, хотя у него № 1, а у

меня № 15. Ему эта награда на Дальний Восток когда еще дошла, а я здесь – в Питере. Потопил я английское транспортное судно «Минитмен» с десантом в пять тысяч человек в трех километрах от Кронштадта. Случайно его заметил и уложил в него все десять бомб. Ну, бомбы, естественно, руками бросал. Так все десять в несколько заходов и уложил точненько от носа до кормы. Радостный, летаю над горящим кораблем, по палубе англичане бегают, стреляют в меня из винтовок, из пулеметов – тут я опомнился, руку в бензобак сунул, а там горючего с гулькин хрен. Потянул я к берегу, но не долетел метров двести, плюхнулся в море на отмель. Сижу верхом на фюзеляже. Тут наши на катере береговой охраны – заметили, зацепили, вытащили на берег. В самолете больше пятидесяти пробоин, а на мне ни царапины. Вот моя первая советская награда. Да заметка из газеты у меня сохранилась.

Потом был я командующим военно-воздушными силами Польского фронта. С Тухачевским по очереди на одной койке спали. Все военно-воздушные силы – шесть самолетов. На разведку сам летал. Мороз – минус десять. Пролетишь вдоль фронта туда двадцать километров да назад двадцать, весь замерзнешь, руки от штурвала оторвать сил нет. Крикнешь ординарцу: «Васька, вынимай!» Они меня в сидячем положении в воду, в бочку; бочку на костер и отогревают. Потом мы стали переоборудовать бомбардировщики «Илья Муромец» в гражданские самолеты. Я был командиром экипажа первого испытательного полета. И в первом полете – ерунда. Сели мы в семи километрах за границей, в Польше, в лесу. Взял я два маузера, пришел в ближайшую деревню, согнал семьдесят мужиков с топорами – они и просеку к границе прорубили, и самолет на веревках на нашу территорию вытащили. Это уже в 21-м году – мой второй орден.

После этого назначили меня начальником ЧОНа (части особого назначения) на таджикской границе. А там, как и сейчас, все контрабандой живут. Только у одного детишек двенадцать душ – ему семью кормить, у другого банда шестьдесят человек – душегуб. По-человечески себя ведешь – бандиты зарежут, не по-человечески – со скалы упадешь. Бог – все видит! Вот тогда выложил я в парткоме партбилет и пошел учиться в мединститут.

Жил я потом в Ленинграде. Библиотеку собирал. Перед войной у меня одна из лучших частных библиотек была в стране. Все Пушкины с автографами. А ты знаешь, почему никому не известны письма Натальи Николаевны к Александру Сергеевичу? Вся пачка этих писем у меня в коллекции была. Мне уже тридцать лет снятся эти маленькие листочки бумаги, заполненные бисерным почерком на французском языке. Об этих письмах только я да Мария Ивановна моя знали, да вот ты еще теперь. Мы росли и жили в странное время. Лучше было про эти письма никому не говорить. Кто его знает, какие там секреты хранились. У нас, людей тридцатых, очень хорошая память на забываемость. Эти московские прыщи: Демьян Бедный, Лидин, Смирнов-Сокольский – они только легенды про мою библиотеку рассказывали. Я москвичам свою библиотеку не показывал – чего они там, в Москве, собирают: «Мужчина и женщина» да Гнедича, «Царские охоты» да «Византийские эмали» – книги для гинекологов.

В первые дни блокады в наш дом попала бомба. Библиотека погибла. Мне выдали новый партбилет и назначили начальником грузовых перевозок Горьковского аэропорта. Так я и остался в Горьком на тридцать лет.

В начале моей горьковской службы в аэропорту сломалось шасси у самолета, который вез живую кровь для блокадного Ленинграда. Я снимаю трубку, звоню в обком и говорю: «Дайте самолет!» Они мне: «Ты сидишь в аэропорту и знаешь – самолетов нет!» Я говорю: «Я знаю, что есть, в ангаре стоит обкомовский». Они: «Ты что, дурак? Не понимаешь, что он обкомовский!» Я иду и даю телеграмму на имя Сталина. То ли телефонистка умная попалась, то ли чекисты бдительные, только через двадцать минут уже кровь перегружали в обкомовский самолет. После этого меня три раза к ордену Ленина представляли. Все три раза в обкоме мою фамилию вычеркивали. Народ там был злопамятный. Война кончилась, я пошел в обком, партбилет сдал и сказал, что, если война будет, я готов снова вступить в партию. Стал я в храм ходить и в Бога верить очень ортодоксально. Я еще на таджикской границе понял, что меня Бог спасает. В столицы после войны я перебираться не стал. Хотя звали. Вася Сталин мой приятель был. Он ко мне в Горький из Москвы и из Казани прилетал, с моей медведицей Машкой поиграть, она в сарае под окном жила, и вольерчик у нее здесь когда-то был.