КОГИз. Записки на полях эпохи
Шрифт:
Генка с отцом оставляли свою деревянную лодку-великовражку у Василича, старого бакенщика, жившего в своей неказистой избушке под Зименковской горой. Под той самой, на которой стояли два огромных зеркала радиотелескопов – с их помощью известный научный институт налаживал связи с внеземными цивилизациями.
Жил Василич со своей Нюрой, такой же, как и он, маленькой и сухонькой, беззубой и всегда приветливой. Жили они за счет реки и многочисленных рыбаков-охотников, которые не обижали стариков и не только презентовали батон колбасы, банку тушенки или полмешка гречки, но и выполняли их незамысловатые просьбы по хозяйству: привезти валидолу с корвалолом или новые очки, либо отремонтировать катушку магнето старого подвесного мотора. Часто гости просто оставляли им с десяток
Генкин отец обладал удивительным чувством обстановки. Он умел перевоплощаться применительно к новому месту. В тот день, спустившись с горы от Великого Врага к избушке бакенщика, он уселся, не заходя в избу, на завалинке рядом с дымившим цигаркой Василичем, попросив свернуть и ему козью ножку с махоркой. Отец не то что не курил, а и всем пацанам, начинавшим курить, придумывал всякие гадкие прозвища. А тут – пожалуйста! Он неумело затягивался, сжав губы, и пускал дым в небо тонкой струйкой. Еще отец считал крайней невоспитанностью, почти грехом, являться в гости без подарка: пусть это будет какой-то пустяк, привет, фотография или радостная новость. Дорогие подарки неблизким родственникам он приравнивал к хамству и считал, что это может стать оскорблением. Вот и тогда он попросил сына подать ему один из рюкзаков, расстегнул боковой кармашек, достал оттуда небольшую баночку и протянул Василичу:
– Ты говорил, что ноги болят. Вот, наши мужики с Кубы привезли. Мазь какая-то из акульего жира. То, что негр тут на крышке нарисован, – не бойся: негром не станешь. Натирай – от боли помогает, а некоторым даже мужской силы прибавляет. У тебя как с мужской силой?
– Это надо у Нюрки спросить! Нюр, вон Лексеич мазь новую привез, мужской силы добавляет. Нам с тобой это надо?
– Нет, Василич, нам с тобой такого не надо.
– А тебе, Нюр, мы с Генкой нашли то, что обещали. Ген, где обрезки-то?
Генка вытащил из рюкзака короткие, в четверть обрезанные, женские валенки, подшитые толстым войлоком, с кожаными заплатами на носах и пятках, и протянул их Нюре. Та прижала обрезки к сухонькой груди и, издав какой-то звук вроде всхлипывания, быстро засеменила в избу. Но через три минуты снова вышла к мужикам, сменив большие мужские калоши, в которых только что щеголяла, на привезенную гостями обнову.
– А что, баба Нюр, так и будете теперь в валенках ходить? – спросил Генка.
– Миленький мой, валенки-то, они из чистой шерсти. А шерсть, она полезна, она кровь гоняет, а кровь у меня уже старенькая, так что поклон вам низкий с благодарностью, гости наши дорогие, – баба Нюра снова села на завалинку рядом с мужиками.
– Так что, Лексеич, с утра поедете-то? – спросил Василич.
– Да часика в четыре, как рассветет. К обеду на месте будем, обустроимся, а на вечерней зоре постреляем.
– Вы снова в Грязный Затон, в Великовское?
– Да. Понравилось там в прошлом году!
– Боюсь я, Лексеич, что не сегодня завтра похолодает сильно. Может, и до заморозков будет. Что-то ломило у меня спину да корежило всего.
– Да брось ты, Василич, болтать: август-месяц, а ты – заморозки.
– Не знай, не знай! А вы, Лексеич, если хотите, берите профессорскую дюральку, казанку: быстрей домчитесь, все-таки восемьдесят верст.
– Нет, Василич! Металл грохочет, а дерево – оно тихое. Великовражка – это лучшее инженерное решение для нашего рыбацко-охотничьего мероприятия.
2
Пологий песчаный берег, на котором Генка с отцом установили палатку, метров через двадцать упирался в обрывистую стеночку с дырками ласточкиных гнезд. За этим невысоким обрывчиком расстилалась луговина с многочисленными заливными озерами, бочажками и калужинами, прятавшимися в зарослях тальника и осоки. Ближайшее озеро называлось Утиным,
Лет десять назад, еще совсем пацаном, пришлось ему как-то одно лето отдыхать с родителями в Тихой Гавани. По соседству совсем рядом от них стояла палатка каких-то заслуженных артистов. Детей у них не было, зато был огромный умный белый кот Бэмби. Совсем самостоятельный и гордый: тушенку не ел, приемных родителей не слушался, один уходил в лес на несколько дней, а чаще всего просто забирался на обрыв и выковыривал ласточек-береговушек из их дырок-гнезд. Иногда он падал с обрыва, но, пролетев по крутому склону несколько метров, вставал, отряхивался и обязательно осматривался по сторонам – не видел ли кто его позора. Генка в тот год ходил ловить карасей на ближнее Утиное озеро. Караси были маленькие: пятачки, но много, и штук на пятьдесят пятачков попадались два-три приличных – с ладошку. Бэмби тоже пристрастился ходить с Генкой на рыбалку: сядет сбоку на корягу – на сырой земле сидеть не любил – и смотрит с интересом. Генка за утро пару карасиков ему подбросит – Бэмби сожрет. А однажды на глазах у Генки кот засунул лапу в воду и выкинул на берег маленькую красноперку. Так Бэмби стал самостоятельным рыболовом и теперь плевать хотел на Генку: один стал ходить на Утиное, когда захочется.
Потом Бэмби пропал: два дня нет, три – думали, что в лес ушел гулять. А как-то через неделю пошли за грибами все вместе, большой компанией, в дальний лес, что от берега километра за три, в кондовый, вековой. Проходя мимо большого сухого осокоря, что стоял уже за озером и на котором жил канюк, большой ястреб-тетеревятник, Генка увидел: что-то подозрительно белеет под деревом. Подошел – это были останки Бэмби. Ястреб, видимо, увидел кота на берегу озера и спутал его с зайцем.
За Утиным, вторым рядом, подальше от берега, шла гряда озер: Монастырское, Мостки, Лягуха. К ним-то и направился Генка заранее, не дожидаясь зори, часов в пять. Оставшись на высоком седелке между двумя бочажинами, он только-только зарядил ружье, как увидел низко летящую прямо на него крупную утку. Он стрелял прямо в штык, «королевский» выстрел. Утка упала чуть не к самым ногам, метрах в десяти. Это был крупный старый селезень – можно было гордиться и таким выстрелом, и трофеем.
После этого Генка, пробравшись через заросли ивняка, вылез к носку большого Монастырского озера, намазался весь диметилфталатом, чтоб понапрасну не кормить кровососущую братию, уселся на толстую гнилую корягу, удобно торчащую под нависшими кустами, прислонил к другой коряге ружье и закурил. В тот же момент он увидел бесшумно планирующую, выскользнувшую из-за кустов утку, которая шлепнулась в высокую траву ближе, чем на расстоянии выстрела.
Генкино волнение сняло как рукой, он потушил сигарету, взял ружье и стал пристально вглядываться в прибрежную осоку и в красные зонтики красивых болотных цветов, названия которых не знал. Наконец они стали шевелиться. Это шевеление перемещалось. И продвигались эти шевелящиеся травинки по направлению к кусту-засидке. И тут Генка увидел среди торчащих травинок черную голову утки. Он выстрелил! Всего один раз, и – тишина!
Отложив ружье в сторону, подтянув высокие ботфорты своих болотных сапог, Генка, чавкая прибрежной грязью и раздвигая густую траву, пробрался к убитой утке. На крошечном пятачке чистой воды кверху лапами лежали две серые. Одним выстрелом – и сразу двух!
Но Генке пока что было не до восторгов: еще когда он выцеливал среди травинок осоки головку этой утки, краем глаза заметил, как в другом носке озера уселась в траву пара чирков. Генка, торопясь, засунул уток в рюкзак, закинул ружье за спину и пошел вокруг озера, рассчитывая зайти к носку с запада, чтобы на подходе не пришлось стрелять против солнца, которое, неестественно красное, спускалось к горизонту в огненно-фиолетовую тучу.