КОГИз. Записки на полях эпохи

Рябов Олег Алексеевич

Через сто пятьдесят лет Никону реформами пришлось расколоть свою Церковь, чтобы разрушить вражеское государство Речь Посполитую, присоединив Украину к Царству Московскому. А первопечатник Иван Федоров является не кириллическим, а московским первопечатником. Первые кириллические книги начали печататься еще в XV веке, только называются они палеотипами. А Иван Федоров канонизировал печатный кириллический шрифт. Хотя начал он свою типографскую деятельность тоже в Речи Посполитой, напечатал в Остроге свою Острожскую Библию. И главное, о чем забыл: все князья в Речи Посполитой были Рюриковичи. Вот в какие времена творил свою Библию Франциск Скорина.

А что касается наших заволжских скитов, то в них зрели антиправительственные настроения,

у них была связь с царевичем Алексеем Петровичем, человеком грамотным, начитанным и книжным. У сына Петра I была хорошая библиотека; рукописи и печатные издания, принадлежавшие ему, хранятся в библиотеке Академии наук. Можно также вспомнить Петра Андреевича Толстого, сподвижника нашего первого императора, именно ему, хитрому и изворотливому, Петр поручил деликатное задание: «уладить семейный конфликт». Именно он привез из Европы на родину запуганного и обманутого наследника. Напрашивается вопрос: а не могла ли у пройдохи оказаться в руках эта редкость, со знанием дела приобретенная царевичем-книголю-бом в Польше? А через Толстого прямой путь для этой книги на Макарьевскую ярмарку, главное старообрядческое торжище в устье Керженца.

Если пройти немного вниз от Грузинской по Алексеевской, то можно увидеть на пригорке небольшой домик. Он зовется «дом графини Толстой». Один взгляд на него дает представление о том, что такое жилище екатерининского вельможи. Графиня Толстая, которой принадлежал этот дом с огромным парком, была дочерью князя Грузинского, знаменитого самодура и «покровителя» Макарьевской ярмарки. Обладала она не только фамилией, а через мужа-графа была наследницей богатств петровского фаворита. В 1829 году вышел каталог библиотеки графа Федора Андреевича Толстого, потомка Петра Андреевича – сподвижника царя. Так в нем есть слова: «Нет нигде столь полного и хорошо сбереженного собрания книг, изданных Скориною». Еще при жизни Федор Андреевич распорядился своей коллекцией книг: часть распродал, часть передал в семью своей нижегородской родственницы, часть разделил. Например, императрице Марии Федоровне он преподнес в дар триста книг, а оставшиеся государство приобрело для Императорской библиотеки.

А вот третий интересный факт, говорящий за то, что «скорина» есть в Нижнем: отдельные его издания имел в 1811 году профессор Московского университета Федор Григорьевич Баузе. В Отечественную войну 1812 года университет из Москвы временно эвакуировали в Нижний Новгород. По дороге профессора издержались, обносились, изголодались. Некоторые обнищали до того, что в Нижнем не в состоянии были снять себе квартиры и ютились из милости у местных сердобольных чиновников и учителей. А известно, что старообрядцы испокон веку были наиболее образованной частью русского общества – так не им ли было покупать книжные редкости у обнищавшей профессуры?

Ну, и четвертое свидетельство встречается в распространенной книжке Петра Мельникова о Нижегородской ярмарке, вышедшей еще в первой половине XIX века. В ней четко говорится о том, что в книжных лавках Нижегородской ярмарки попадались «скоринские» издания, потому что к середине XIX века старообрядческие первогильдейные купцы вроде Овчинникова, Прянишникова, Юдина стали крупнейшими любителями старины и собрали величайшие книжные богатства. Специально для них московские и питерские антиквары привозили на Нижегородскую ярмарку исключительные редкости. Так что было откуда взяться в наших краях Библии Скорины.

8

Федор Сухов встретил Генку радостно, то обнимая его, то разводя руки в стороны, и провел в кабинет, заполненный книгами и рукописями. На столе по-холостяцки стояла тарелка с недоеденным бутербродом, на полу около кресла стакан и полбутылки сухого красного вина. Пока Генка развертывал пакет, Федор Григорьевич прошаркал на кухню, чтобы поставить чайник. Все было хорошо, но вот к просьбе Генкиной, а точнее селян, старый поэт отнесся нелюбезно.

– Геночка,

милый, – закатывая глаза под самые надбровные дуги, запел или даже как бы завыл Сухов, – да ведь это для меня даже не книга, а исчадье. Я же истинно православной веры, и не из Сельской Мазы я, а из Оселка. Из Мазы – моя жена, но она тоже была старой веры. Все они там перепутали, совсем, видно, спились, алкоголики грешные, и не соображают ничего. В он татарский Коран в переводе Крачковского у меня есть, так ведь это академическое издание. «Талмуд» Пероферковича в 12 томах тоже есть, так ведь это литературный памятник. А это и книгой-то не хочу называть: издано по указу «антихриста» Петра. Так что уноси, Геночка, ее из моего дома, и пусть она у тебя валяется: ты человек молодой, неверующий, ищущий. Тебе Бог еще многое простит. И, пожалуйста, давай забудем этот разговор.

Генка даже не понял поначалу: всерьез отчитал его Федор Григорьевич или шутку какую снова разыгрывает. А разыгрывать тот умел: наденет, бывало, старую шинель, в которой с войны пришел (чудо, что сохранилась), рваный треух, валенки с заплатками, закинет переметную торбочку за плечо – и в Москву, в редакцию журнала «Знамя». Сядет там на пол в коридоре около женского туалета и проходящим женщинам слезливым голоском, закатывая глаза, начнет петь:

– Девчонки, угоститесь яблочком? Свое, сам с деревца снял, из Оселка.

Те мигом доложат в приемную о странном человеке, и через пять минут уже сам главный редактор Григорий Яковлевич Бакланов собственной персоной спешит к гостю:

– Федя, да ты что меня позоришь, пойдем в кабинет. Ты поел ли, умылся ли? Ночевать у меня будешь.

– До тебя, Гришенька, нам, убогим, не достучаться: больно высоко тебя занесло.

– Да брось ты, Федя. Ты Государственную премию получил, а ни стакана не налил, ни стихов в редакцию не принес.

– Вот я сейчас и привез новую поэмку. Прикажи-ка мне гонорарчик выписать авансом. Сделай милость!

А в Горьком-то, бывало, наденет Федя пальто из желтого ратина, возьмет дипломат с цифровыми замками, тоже желтый; кашне белоснежное, шляпа коричневая, трость с янтарным набалдашником. Есенин рядом с ним – просто деревня.

– Федор Григорьевич, куда это вы? – спросят соседи.

– Да в обкоме партии совещание по делам Волго-Вятского издательства. Просили, чтобы я подошел да уму-разуму их поучил, – отвечает.

Уму-разуму Федор многих научил. Генка помнил крамольную идею старого фронтовика и талантливого поэта, что одним из самых героических людей Второй мировой войны является фельдмаршал Паулюс, знаменитый гитлеровский генерал. Вот кому, по мнению Сухова, надо петь дифирамбы и поставить памятник. Этот генерал спас как минимум полмиллиона человек тем, что поднял руки и вышел из сталинградского подвала, а за ним сдались еще триста тысяч солдат. Он мог пустить трусливо пулю в лоб, а вместо этого принял на себя весь срам, который только может принять потомственный боевой офицер. Но он пошел на это, и многие тысячи немецких мужиков (все равно христианские души) через несколько лет вернулись в свой «фатерлянд» и еще наделали детишек. Да они и здесь, в России, помогли насчет детишек: своих-то мужиков не хватало.

Сухов написал об этом поэму «Земляника на снегу» и получил за нее Государственную премию Министерства обороны.

Но в отношении елизаветинской Библии у Федора никаких инверсий не было: все строго и серьезно. И Генке пришлось тащить эту здоровенную книгу домой, где он закинул ее на антресоль и заставил банками из-под бабушкиных компотов. До лучших времен. Время само все расставит на свои места.

9

Времени прошло не так уж много, и в самый разгар зимы, в февральские сретенские морозы, в воскресный день с утра заявились к Генке гости из Сельской Мазы и Макарьева: Борис Федорович Фомин да два мужика, что словами сыпать мастера – не разгребешь!