Кого не взяли на небо
Шрифт:
— Настоящему мeталу всегда должно быть скорбно, одиноко и тоскливо. Но так и быть, уговорил.
Она завалилась рядом с ним, на широченную кровать и блаженно закрыла глаза, погрузившись в приятную упругость полуистлевшего, вонючего матраса.
— Ты даже ботинки не снимешь? — поинтересовался вмиг взбодрившийся Скаидрис.
— Так, любимый мой, — Аглая приподнялась на локте и строго уставилась на друга. — Даже не думай не о чём таком, понял? Тебе вообще ходить нельзя, даже в туалет.
— А я и не хожу, — расстроенный лив перевернулся на бок, покопался у себя в штанах, и вскоре мощная струя ударила в
Аглая Бездна немного смягчилась.
— Мы с тобой всё наверстаем, но сейчас нас ждёт небольшое воздержание. Иначе у тебя швы разойдутся. Кстати, ты, наверное, ещё не в курсах насчёт того, как тебя располосовала эта перекрытая фрау?
— В смысле? Что ты имеешь ввиду, моя девочка?
— Когда швы зарубцуются, у тебя на брюхе будет красоваться надпись.
— Чё, бля?
Скаидрис попытался задрать на себе майку и ощупать перебинтованное пузо, но женская, необычайно мускулистая рука, пресекла его панику, опустившись на промежность парня.
— Не волнуйся. Текст, по крайней мере, достойный. А сейчас лежи спокойно, негодяй, и не вздумай меня лапать, а то я перестану.
Рука Бездны ловко расстегнула штаны последнего мeтала на земле и скользнула внутрь.
* * *
Голова Соткен болталась взад и вперёд, ровно как у китайского болванчика. Затылок женщины выстукивал монотонный ритм об деревянное изголовье кровати — в унисон ритмичным шлепкам Монакуровского, заросшего рыжими волосами, паха. Сержант напоминал льва за работой. А работ у льва всего две. Первая — валяться на скале и орать дурным голосом, пугая обитателей саванны, и вторая — регулярно ублажать своих ненаглядных львиц. На пике кульминации мужчина выдернул своё, потрясающее размером, орудие из мокрого плена хлюпающего болотца, и роскошные сиськи, что наконец-то перестали прыгать вверх-вниз, как две трясущиеся порции упругого пудинга, грандиозно залило. Соткен приоткрыла рот и кончиком языка слизала дымящуюся скверну с уголка своей верхней губы. Покатала в полости, раскрывая букет, скривилась и сплюнула вбок.
— Неплохо, сладенький.
Соткен пристально посмотрела на чудовище, нависающее над ней и не смогла сдержать кривой ухмылки. Из-под спутанной гривы на неё внимательно взирали два миндалевидных ока, лишённых каких бы то ни было эмоций — лишь лёд да пустота. Глаза эти украшали такие глубокие чёрные тени, что Монакура напоминал просветлённого медведя панду, а нос, перемотанный неровными слоями сморщенных бинтов, делали его похожим на египетскую мумию. Соткен перевела взгляд на огромный член, лежащий у неё на пузе. Тот, распухший и обмякший, валялся в луже липкой жижи и слабо подрагивал. Из дырочки на его головке всё ещё вытекали матово-серебряные нити. Она стряхнула с себя эту гадость, наспех отёрла бюст краем простыни, на которой лежала и выпросталась из под самца, прежде, чем тот рухнул мордой вниз и сразу же уснул.
Она одёрнула лоскутья, в которые превратился подол её алого сарафана, и рука ощутила мерзкую, липкую тряпку. Соткен поёрзала бёдрами, высвобождаясь из плена тугой резинки, охватывающей её тонкую талию, и навсегда рассталась с останками этнического одеяния древних ливов.
Голая, невозможно кривая и прекрасная, женщина шагнула к платяному шкафу.
Она пнула добротный, дубовый "wardrobe" и тот послушно распахнул створки, будто ручной кашалот в ожидании рыбёшки.
Она выбрала летнее просторное платье — лёгкое с цветочной палитрой и одела его. Солнце пробилось в узкое окно слабым лучиком, и тяжёлый воздух помещения посвежел. И, хотя сейчас стояла поздняя осень, в комнате запахло весной и майским дождём.
Теперь трюмо. Зеркало явило ей образ бледной, немолодой женщины со впалыми щеками, заострёнными скулами и глубокими тенями на тяжёлых, опухших веках.
Но она знала, как всё исправить.
Красная помада. Её прекрасно очерченные, чувственные губы. Можно особо не стараться. Главное густо и ярко.
Теперь назад к шкафу.
Что-то там ещё, в самой глубине.
Что-то тускло поблёскивает, отражая блики вечернего солнца от своего воронёного ствола.
Что-то ждёт, чтобы его взяли и нажали курок. Вставив ствол себе в рот.
Дверь в апартаменты, предназначенные для клиентов, приходящих в себя после сложных пластических операций, распахнулась от удара изящной женской ступни.
Скальд Хельги проворно отпрянул от скважины, ловко избежав удара в лоб дверной створкой.
Тщедушная и невыносимо привлекательная, кривая и хромая маленькая женщина в просторном летнем платье, держа наперевес культовую Ремингтон одиннадцать, устремилась вперёд, в сумрак длинного сумрачного коридора, оставляя после себя волнующую ауру запахов недавнего секса.
Хельги глубоко вдохнул будоражащий шлейф ароматов и последовал за ней.
* * *
Смеркалось. Аглая Бездна стояла возле распахнутого узкого окна, пырясь в темнеющее над кронами сосен осеннее небо и внимала беспокойным крикам и щебету неведомых пичужек, населяющих окрестный лес. Пернатые твари никак не хотели мириться с басовитым гудением работающих дизельных электростанций, и, хотя генераторы шумели уже почти неделю, птички продолжали возмущаться и надрывно орать. Особенно по вечерам.
Девушка глубоко зевнула и скорбно выдохнула. Получилось протяжное и печальное стенание.
Спать сегодня не придётся. Не придётся половину ночи. Её вахта. Они с Хельги дежурили по очереди, каждый по семь часов. Вот уже несколько дней.
После того, как упоротая в хлам Соткен изрезала всё брюхо Скаидриса, выкачав из Монакуры Пуу пару галлонов крови, Аглая была уверена, что её любимый умрёт, как впрочем и сержант. Но уже на следующий день Скаидрис пришёл в себя, да и выжатый, как лимон, Монакура чувствовал себя вполне сносно, только всё время спал, а когда не спал — жрал. А ещё через день доктор Соткен заявила, что настала пора выполнить обещание, данное ей самой госпоже лейтенанту. То бишь Йоле. Она сказала, что пора браться за дело, ткнув своим грязным пальцем в сломанный нос Монакуры Пуу. Сержант не возражал.
Пять часов Соткен, купающаяся в ярком свете хирургических светильников, словно дирижёр симфонического оркестра в лучах прожекторов, махала блестящим скальпелем над распластанным Монакурой, превратив его морду в кровавое месиво.
Потом налепила сверху пластырей, каких-то хитрых хирургических фиксаторов, похожих на бельевые прищепки, замотала всё это бинтами и безвольно расплылась в кресле, засучив рукав халата и целя иглой в бутон алой розы, что уже посинел от многочисленных вливаний.