Кого я смею любить
Шрифт:
— Пойду подолью воды, — тотчас сказала я, тщательно подоткнула маме одеяло, переставила два-три предмета и постаралась уйти не торопясь.
Я застала доктора сидящим за столиком в прихожей, где его ждали ручка и блокнот. С суровым видом — он никогда не мог улыбнуться в присутствии Мориса — врач говорил вполголоса, не поднимая головы, а мой отчим слушал с убитым видом. При моем приближении он умолк, и мне пришлось выдержать несколько секунд смущенного молчания, дающего людям понять, что с ними сейчас поделятся горькими откровениями. В отличие от большинства своих собратьев, которые, подобно судьям, любят заставлять ждать и охотно собираются вместе, чтобы осудить клиента, Магорен редко призывал к себе на помощь специалиста и раскалывался перед родственниками сразу же, как только обретал уверенность. Он только старался их подготовить.
— Я
— Да что «это»? — спросили мы с Морисом в один голос.
Магорен взял ручку и нацарапал три строчки, прежде чем ответить:
— Это довольно редкое заболевание. Мне за всю жизнь попалось не более пяти-шести случаев, чаще всего в неполной форме, затрудняющей диагностику. В прошлый раз я об этом даже не подумал. Но сыпь на лице приняла характерный вид…
Еще три строчки позволили ему сделать трудный переход. Он опустил голову и добавил:
— Впрочем, я был бы рад ошибиться…
И он принялся старательно дописывать рецепт. В прихожей был слышен только скрип его пера. Лифчик вдруг стал мне тесен. Я дышала словно ватой, смешанной с резким запахом тушеной говядины, действительно подгоравшей на кухне. Магорен выронил еще кусочек фразы:
— Это серьезно.
Он расписался, сложил рецепт и встал, чтобы покончить с этим:
— Это серьезно, и название у этого отвратительное, к тому же оно часто приводит к путанице: красная волчанка бывает разная…
— Красная волчанка! — в ужасе выдохнул Морис.
Натали, которая спускалась в свою очередь, привлеченная запахом горелого, наткнулась прямо на эти слова и остановилась на последней ступеньке, поднеся руку к вороту, чтобы развязать шнурок своей шляпки. Магорен тщетно пытался внести уточнения, говорил, что речь идет не о том, о чем мы подумали, — не о той отвратительной болезни, вырывающей крысиную нору посреди лица, а о сыпной красной волчанке, совсем другой и не имеющей ничего общего с первой. Смущенный своей искренностью, он сам признался, что, не столь зрелищная, эта болезнь и труднее излечима, несмотря на недавно появившийся кортизон, который делает чудеса. Я услышала практически одно только слово «чудеса», и от того, что в нем было исключительного, невозможного, у меня застучало в висках. Испугавшись, переходя на успокаивающие фразы, Магорен повернулся ко мне. Намеревался ли он таким образом приберечь свою жалость для дочери, невинного горя, и отказать в ней ложному мужу, менее достойному участия, наказанному, в общем, в том же, в чем он согрешил? На мгновение я позволила вонзиться в себя ядовитому жалу, я восприняла как месть судьбу этого мужчины, связанного с этой женщиной, обезображенной на следующий же день после свадьбы. Но меня тотчас захлестнуло, заполонило возмущение. Жертвой этого наказания пала прежде всего моя мать, Морис же будет поражен лишь в той мере, в какой он ее любит, то есть исходя из того, что в нем есть самого лучшего. Жало проникало все глубже, до самых черных уголков моей души, разливая желчь. Он стоял передо мной, бледный, со взглядом, тяжелым от сострадания. Я была самой себе ненавистна, и меня вдруг от этого затошнило.
— Иза! — вскрикнула Натали!
Все они шагнули ко мне, видя, что у меня началась икота. Но Морис был ближе, и моя рука, вскинутая навстречу первому попавшемуся плечу, не отказалась уцепиться за него.
XI
В последующие дни температура колебалась, то внезапно спадая, то снова подскакивая; корка расширилась и заняла прочное место на лице, расцветилась кружками, белесыми, розоватыми, лиловатыми пятнами; сыпь дошла до груди, покрыла все тело, а мама была погружена в вялое оцепенение, прерываемое жалобами, которые исторгала у нее сильная боль в пояснице.
Этот последний симптом особенно беспокоил доктора Магорена, не решавшегося ничего предпринимать до получения результатов анализа, доверенного одной нантской лаборатории, которые задерживались из-за выходных. Доктор заезжал в субботу вечером, в понедельник утром, в среду днем и почти с облегчением объявил, наконец, в четверг в отсутствие Мориса:
— Я не ошибся: это именно то, о чем я вам говорил.
Грозные слова, которые я, однако, выслушала спокойно. Ныне уже невозможно пребывать в безмятежном неведении: как только поставлен диагноз, медицинские словари, которые есть почти в каждом доме, повергнут своими подробностями в ужас профана с богатым воображением, готового видеть все в самом мрачном свете. Мы набросились на «Медицинскую энциклопедию», и от того, что мы вычитали про болезнь, которая «в острой форме часто приводит к
— Сделаю ей первый укол. Самое время…
Он поднялся к маме, сделал укол и ушел, оставив нас с Натали одних у ее постели. С самого начала мы от нее почти не отходили, сменяя друг друга в хлопотах по хозяйству, сведенных к минимуму. Мы проводили у ее постели почти весь день, сидя неподвижно, раскладывая на ее пледе бесконечный пасьянс или рассеянно орудуя иголкой, но тотчас вскакивая и бросаясь к ней, как только она стонала, шепча имя — в девяти случаях из десяти это было имя Мориса. Берта, отосланная на кухню, пользовалась этим, чтобы опустошать буфет, и нам издалека было слышно, как она мучает единственную песенку, которую ей удалось запомнить и которой она теперь словно приветствовала Мориса, когда тот возвращался домой:
Далеко от земли В море ходят корабли. Папа, мне ответь скорей: Нозки есть у кораблей?Это «з» было неизменным, как и терпеливое восклицание Мориса в четверть девятого:
— Ножки, Берта, а не «нозки»… И смени пластинку, прошу тебя!
Сам он ее, впрочем, не менял, и дальше все шло без изменений. Дверь прихожей взвизгивала — один он, не зная особенностей ее петель, смел исторгать из нее этот визг; рассохшаяся ступенька лестницы скрипела — один он, не зная, где ее место, смел ею скрипеть, — и перед нами появлялся Морис, его пробор, кожаный портфель, стрелка на брюках. Он говорил: «Добрый вечер, дорогая!» — ровным голосом, не вязавшимся с нервным подергиванием его верхней губы; шел прямо к кровати, бросал взгляд на температурный лист, другой — более быстрый и словно испуганный — на лицо жены и наклонялся, чтобы наскоро поцеловать ее в волосы. «Не разговаривай, отдыхай!» — добавлял он, поправляя ей подушку или подтыкая одеяло со спокойной — или сдерживаемой — или уже смиренной участливостью. Затем он пятился назад, приложив палец к губам, и шептал, слегка касаясь меня рукой:
— Добрый вечер, Изочка.
Тогда я отвечала: «Добрый вечер, Морис», — и мама, пытаясь изобразить улыбку под своими струпьями, обволакивала нас далеким, довольным взглядом. Морис открывал портфель, долго перелистывал какое-нибудь досье, делая пометки карандашом, и наконец говорил:
— Пойдем ужинать, Изочка.
И Изочка поднималась. Послушно. Испытывая отвращение к любезности, ставшей такой же непреложной, как прием лекарств, и пропитавшей весь дом, подобно запаху эфира. И с чувством еще большего отвращения к подозрительной легкости, с какой ей дышалось в этой атмосфере. Передышка была необходима, это так. Но какой бы временной она ни была, я не могла отрицать, что соблюдаю ее без большого труда: ни смиряясь, ни возмущаясь, но внутренне предательски скользя по наклонной плоскости, отделяющей манеру поведения от привычки. Факел перешел теперь в руки Натали, которая, напротив, утрачивала свою осторожность. Именно она, без сомнения, была теперь самой боевой. Мысль о том, что настоятель, случись в том нужда, не решится переступить порог Залуки, не давала ей спать, и только опасение расстроить нашу больную мешало ей заговорить с ней об этом. Она рассыпалась в намеках — все напрасно. Но она все-таки выиграла одно очко, убедив Мориса больше не спать в «голубой комнате».
— Мало ли какие могут быть надобности у женщины в таком состоянии. Она будет вас стесняться… Займите мою комнату. А я поставлю себе раскладушку рядом с Бель.
И Морис малодушно согласился. Я говорю «малодушно», не будучи уверенной в том, что сама не заслужила этого определения больше него, и не находя лучшего, чтобы как следует выразить то мимолетное чувство, легкую неловкость, которой я не сумею объяснить. Как не смогу объяснить и того, почему Морис уступил. Наверное, из деликатности, а может быть, из трусости или просто, чтобы высыпаться по ночам и быть в форме перед трудным днем. Еще вероятнее — по всем этим причинам сразу: разве достойные и недостойные причины не сплетаются всегда между собою? Мне кажется, они образовали не менее запутанный клубок под кичкой Натали, способной как щадить взор Мориса из жалости к маме, так и пользоваться случаем, чтобы дать ей понять, что ее муж может запросто от нее отвернуться, и притом уладить все эти дела со своей святой, доказав ей, будто таким образом подготавливает состояние «непорочности», приемлемое для исповедника.