Кокон
Шрифт:
Через полгода в дверь Сид постучали.
Запись №42614
– Прости, но когда мое время закончится, я уйду, – сказала мама, и я почувствовал себя преданным. Я едва примирился с эвтаназией отца, перестал прокручивать в голове наши разговоры и удивляться по утрам, не обнаружив на кухонном столе чашки, газеты или разрядившегося планшета. Привык, что пиджак больше не висит на спинке стула, и в шкафу нет вешалок с формой, а в прихожей не стоят черные лаковые туфли с заостренными носками – странная мода, которой отец следовал и до, и после. Но потерять еще и мать… Я пытался ее переубедить, но…
– Ты однажды встретишь
Маме не было больно, доктора знали свое дело. Меня душило раздражение: я ждал чего-то особенного, а она произносила слова, словно вырезанные из какой-нибудь слащавой мелодрамы.
Когда все закончилось, и я вышел из больницы, внутри было гулко и холодно. Я ненавидел весь мир. За то, что он отнял у меня родителей. За то, что все нужные изобретения – вакцины, наночастицы, ремонтирующие клетки тела и много чего еще – доставались верхушке общества, далекой и недосягаемой. Остальным же – крупицы, объедки с барского стола.
Моего собственного времени оставалось не так уж много. Я был аллергиком: глаза слезились от шерсти, в горле першило от пыли, кожа покрывалась сыпью на ярком солнце, орехи могли вызвать отек Квинке, от сахара щипало желудок. Триста лет назад окружающая среда уничтожила бы человека с подобным букетом биологических ошибок. Может, родись я в стране третьего мира, был бы уже мертв. Но мне повезло – хотя, конечно, я так не считал.
Особенно тяжело приходилось в детстве, весной, в пору цветения: неделями закрытые окна и двери, я законсервирован в комнате, словно в маленькой банке. Двумя этажами ниже мама улыбалась посетителям, подливала ароматный чай. А за окнами играли дети, каждый раз во что-то новое, и ужасно хотелось сбежать к ним по лестнице, радостно вопя и стуча подошвами.
Вместо этого я взахлеб читал книги. В прямом эфире следил за запусками ракет. Вечерами, сидя на балконе, пытался придумывать истории о проходящих мимо людях. Но я совсем не гуманитарий, поэтому сюжеты не складывались, одни описания: “Две девочки, взявшись за руки, бегут к качелям”, “Женщина ведет на поводке собаку”, “Мама поправляет сынишке капюшон курточки”. Обычно ничего не получалось, и я отправлялся щелкать задачи, еще сильнее обгоняя по точным наукам своих сверстников.
С детства я мечтал стать ученым. Рано понял: чтобы успеть изобрести что-то значительное, мне нужно крепкое и сильное тело. А чтобы денег на это самое тело хватило, нужно браться за самое сложное, перед чем пасуют остальные.
Дальнейшее ты знаешь. Ты вошла в мою жизнь вместе с эпохой перемен, с пробуждением Йеллоустонской кальдеры и Убехебе в Долине смерти. Вместе с землетрясениями, перемоловшими в труху три японских города. Вместе с цунами, похоронившем Новую Зеландию. Забылось то, что раньше волновало и тревожило – удушливая жара, сменявшаяся градом с перепелиное яйцо, таяние ледников, исчезновение одних насекомых и невероятное распространение других. Когда рассеянный в воздухе пепел душит, когда поднимаешь голову и не видишь неба, когда живешь в вечных сумерках, прошлое начинает казаться раем.
Я смотрел на грязное месиво затопленных городов и думал: “Как хорошо, что родителей нет в живых”. Отец-эколог, проводивший месяцы в экспедициях по очистке Мирового океана, не вынес бы такого. Мать не пережила бы затопление чайной. А ты… ты родилась в эпоху перемен, о прошлом узнавала из историй. Тебе было легче приспособиться.
Запись №42615
Впервые мы с тобой встретились в аэропорту. Ты этого не знаешь: я не рискнул подойти, а ты была слишком занята, чтобы смотреть по сторонам.
Терминалы с граффити по стенам и выбитыми стеклами. Взлетно-посадочные полосы, заросшие бурьяном. Самолеты – консервные банки, груды алюминия, не успевшие отправиться на переработку. Человечество лишилось крыльев, двигатели глохли в вулканических облаках, системы выходили из строя. Ты медленно двигалась, припадала на правую ногу. А потом неожиданно ловко вскарабкалась на крыло самолета. Села, поправила упавшую на глаза смешную шапку с помпоном. Сорвала с лица респиратор и закричала.
Захотелось присоединиться, кричать до тех пор, пока не засаднит горло, не зазвенит в ушах, пока перед глазами не возникнут белые предобморочные круги. Мне было так плохо, у меня никого не осталось. Мои друзья рассеялись по свету до наступления эпохи перемен. Связь прервалась, я не знал, кто жив, кто погиб. Оставшиеся в живых коллеги ушли глубоко в себя, едва справлялись с объемами работы. Приходилось многократно копировать разработки, хранить в разных частях света, чтобы хоть где-нибудь они уцелели. Связываться с меценатами, выяснять, кто из них, пройдох, действительно смог уберечь свои богатства, а кто живет прошлыми, утопленными или сгоревшими, средствами. Я так устал от всего этого, что хотелось кричать.
Но я промолчал. Не снял респиратор из-за трусости. Не забрался на крыло из-за боязни сорваться. Не познакомился с тобой из-за… Не знаю, из-за чего.
Мне жаль, что наше настоящее знакомство произошло во время стычки с оппозицией, жаль, что мы оказались на разных баррикадах. Я узнал тебя по помпону на шапке. Ты размахивала транспарантом – помнишь, что там было написано? “Earth for earthlings”, “Erde f"ur Erdlinge”, “Земля – для землян”. За вашими оппозиционерскими спинами, за высоким глухим забором, опутанным электрической сеткой, мы строили ковчег, призванный доставить людей к новому дому. Мы – серые кардиналы, пятая власть, верхушка общества. Теперь только от ученых зависело, кого взять с собой, а кого оставить на умирающей земле.
В эпоху перемен “Жизнь Плюс” стала еще более недостижимой, ресурсов на штамповку тел не хватало, многие лаборатории были затоплены-разрушены. Но у меня теперь доставало и денег, и власти, и связей. Благодаря им я все же получил новое тело, о котором раньше мечтать не мог: прочное, самовосстанавливающееся, способное ощущать запахи и вкусы, переваривать еду. С бегущей по венам и артериям кровью, с бьющимся сердцем. Идеальный аналог человеческого тела, с огромным сроком эксплуатации. Кроме того, я был красив. Но для тебя все это не имело никакого значения.
Наши с тобой отношения не были простыми. Всегда танец на грани любви и ненависти. Мы глубоко презирали друг друга за убеждения и образ жизни, часто ссорились. Ты громко хлопала дверью или сбегала тайком, прихватив самые ценные вещи, устраивалась на бесчисленные работы с проживанием. Я позволял тебе это, ненавязчиво присматривал, даже слегка завидовал: ты со всем справлялась одинаково хорошо, ухаживала за стариками и детьми, была санитаркой, поваром, швеей, уборщицей, вела занятия.
Я забирал тебя, когда случалось что-то по-настоящему важное: новое извержение, авария на одном из искусственных островов, затопление судна, искавшего уцелевшие, пригодные к использованию вещи среди разбросанного по воде мусора. Порой ты была по-настоящему рада меня видеть: обнимая, благодарила за то, что пришел. Но чаще закатывала истерики, требовала забрать кого-нибудь еще, старика или ребенка: приходилось объяснять, что я не могу, что характер моей работы не позволяет заботиться о ком-то еще, особенно о ком-то немощном, болезненном. Тогда ты запиралась в очередной сырой комнатке – иных тебе не выделяли – в надежде, что я уйду. Приходилось выламывать двери.