Кокон
Шрифт:
Елена звонила, забегала и сбегала к Хафизову отовсюду. Вместе с женой и двумя детскими колясками они заходили к нему на работу: две неразлучные подружки, одна краше другой, и два ангелочка в колясочках. Они мило гуляли втроем. Но совсем по-европейски не выходило.
На дне рождения Таньки, куда вслед за Еленой пришел неохотно прозревающий, хмурый Стаутман, не обошлось без переполоха.
Опьяневшая Елена отказалась идти со Стаутманом домой. “Я останусь здесь! Прекратсиии! Я никуда не пойду!” И когда у честного мужа кончились аргументы, он дал Елене затрещину. Все разорались, куда-то побежали и стали друг друга ловить, Хафизов бросался на Стаутмана,
Стаутмана неожиданно поколотил совсем не спортивный, добрый, благородный пончик Антошкин. Поколотил до посинения. Наутро разукрашенный муж обвинил в побоях Елену (он, наверное, правда не помнил, чьих рук это дело), а ей пришлось доказывать мужниным родителям, что “ее ручки – не отбойные молотки” и она не в состоянии была нанести супругу таких увечий при всем желании.
На этом чехарда не закончилась. После потасовки начались какие-то прятки, в результате которых Хафизову было велено стоять и ждать
Елену за дверью соседнего подъезда, хотя не очень-то уже хотелось.
Долго ли, коротко ли, а через некоторое время пособники привели заплаканную, припухшую Елену, бурно бросившуюся ему на грудь. Ночью, когда тревога стала стихать, он лежал на Елене в темной кладовке
Танькиной квартиры, постепенно отогревался, расслаблялся, погружался в головокружение, а за стенкой тем же самым скрипуче занимались
Танька и Антошкин, как вдруг разразился звонок, громкий, бесконечный, противный звонок, серия звонков, переходящих в кулачный грохот по двери. Это явился Стаутман, изрыскавший весь город в поисках вольнолюбивой жены.
И вот, на очередном отчаянном звонке, когда обезумевший Стаутман с замиранием сердца прислушивался к непоправимой тишине за дверью, а его жена потела под мужчиной, находчивый Антошкин велел Хафизову быстренько одеться и перелечь на диван, а голую, бесстыдную от страха Елену взял в свою супружескую постель и спрятал под одеялом.
После чего открыл дверь безумцу.
Прорвавшись, Стаутман осмотрел все кровати в доме, окинул мнительным взглядом бугристое, растрепанное ложе любви хозяйки, обыскать которое не решился, и подошел к дивану с одетым мужиком.
– Хафизов, ты? – спросил он, тряхнув мужика за плечо.
– Я, – недовольно повернулся якобы разбуженный Хафизов.
– Извиняюсь, – смутился Стаутман.
Алиби было обеспечено. Это был единственный случай, когда они провели в постели вместе целую ночь.
АГОНИЯ
Мой друг сказал мне незадолго до смерти: “Я совсем ничего не помню. Даже не помню, как первый раз ебал жену”. Ему было тридцать пять лет, как Хафизову сейчас, и с тех пор я воспринимаю такую амнезию как знак отмирания, отплывания, отъединения.
Хафизов как раз неплохо помнил первую встречу с первой женой, помнил последнюю ночь с этой, уже ненужной женщиной, но последнего своего дня со второй женой, последней ночи, последнего разговора…
Судьба словно подкралась сзади и ударила его палкой по голове. А последнее событие в памяти относится к нескольким минутам до удара.
Елена казалась все вульгарнее, все мельче с ее благородными рассуждениями о себе, и тема совместного проживания становилась все навязчивее. Чем упорнее она доказывала, что она не такая и на самом деле может быть идеальной женой, тем
Учуяв такое дело, Елена выбрала самое надежное оружие, ревность, которая вскользь задела цель, отлетела рикошетом обратно и угробила эту непереносимую любовь в целом, к общему удовольствию заинтересованных сторон.
В ходе любовных встреч, которые сводились к хождениям по знакомым в поисках койки, выяснилось, что Елена живет неподалеку от Аньки, и, как ни противно было видеть дружелюбную харю предполагаемого любовника своей жены, более подходящего места для безопасных случек, увы, не было. Это было настолько удобно, настолько рядом, что, в конце концов, Елена сделалась чем-то вроде Анькиной подруги и зачастила в этот дом, всегда полный похотливой молодежи.
Однажды у Аньки набралось довольно много всякого полутворческого люда. Водку пили на кухне – кто за столом, кто на полу, кто на подоконнике, кто на коленях чужого мужа. Не успел Хафизов закусить, как сзади на него навалилась бойкая, рыжая, яркая сибирская девка, она занавесила его своими пышными волосами и стала целовать большим, мокрым, бесстыжим ртом. К сожалению, ничего путного с Сибирячкой не вышло, их заигрывания сошли на нет, но ревнивая Елена взбесилась и демонстративно удалилась в соседнюю комнату с афганским чернобыльцем
Петей, о котором раньше говорила, что прикоснуться к такому идиоту противно (и я просто не представляю себе, как твоя жена может с ним спать). Они находились за стеной достаточно долго, а когда Елена, наконец, явилась, – Хафизов только и ждал этого, чтобы не уйти зазря, – он попрощался со своей подругой по двойному несчастью, вечно траурной Анькой, и отправился домой, не удостоив любовницу прощанием, несмотря на виноватый вид.
Этот хороший поступок дался Хафизову не так легко, как хотелось бы. Часов до трех ночи в голове змеились бесконечно расширяющиеся хороводы мыслей о том, чем она может заниматься в его отсутствие, и бесполезно было увещевать, перекрикивать их мудрыми доводами, что, мол, все равно ты решил ее бросать и тебе должно быть все равно, чем, где и когда она будет заниматься в этой и последующих жизнях, – скорее это забота ее мужа, которому, он возвращает ее из проката. И тут незадачливый Стаутман, как ни странно, пришел на помощь его истерзанному мозгу. Он помог соорудить шаткую, но годную на худой конец гипотезу насчет того, что Елена не посмеет остаться у Аньки на ночь, убоявшись мужа своего.
Однако с первыми проблесками сознания чертова любовь стала припекать с новой силой, и Хафизов, ругая себя и свои торопливые ноги, срывающиеся на бег, раньше чем свет бросился к Аньке.
Все гости лежали по местам: мальчик к мальчику, девочка к девочке, но, сами понимаете, это ни о чем не говорило. Не спрашивая о Елене, как будто она интересовала его меньше всех, он сел в кресло, закурил и стал осыпать выморочными утренними каламбурами похмельные головы недоспавших девушек. Тем временем из кладовой появился Петя, а из другой двери – припухшая, виноватая, непростительно круглолицая Елена в своих джинсах в талию, которые он когда-то любил, а теперь узнавал на каждой торговке, и пестреньком свитере, подчеркивающем развитые плечи, которые могли быть и поуже.