Кокон
Шрифт:
Нет, я не помню последней ночи Хафизова со второй женой, моя отшибленная кошмаром непрерывного скандала память выдает вместо нее сплошное бельмо, пятно небытия гораздо худшего, чем черная дыра слепоты. Худшего даже, чем ничто. Но последнюю встречу с Еленой я запомнил, потому что она недозрела.
Елена была существо белокожее, фарфоровое. Она ненавидела прямой, яркий солнечный свет не только из-за псориазной болячки на икре, мешавшей летом ходить без чулок и загорать. Будучи женщиной в крайней степени, она любила отражать свет правды, рассеивать его и искажать зеркалом чертовой романтики, чертова благородства, чертовой сентиментальности, так, чтобы у вас не оставалось ни малейшего сомнения в том, что она
Чтобы вы торжественно подтверждали, что она не такая изо дня в день, как угодно ее нарциссизму, а она оставалась вечно недоказанной, недоказуемой сукой.
– Что с тобой было ночью, часа в три, не вчера, а позавчера?
Что-нибудь чувствовал? – спросила Елена, когда они закрылись в спальне.
У Хафизова захолонуло сердце. Именно вчера, именно в это бессонное время у него возникло некое подозрение, близкое к уверенности. Через ночные дома, через декорации кварталов, через весь игрушечно-уменьшенный город ему передалось, что, несмотря на клятвенные заверения, несмотря на благородное возмущение его недоверчивостью, сейчас она любится со своим молодым, мускулистым, рьяным мужем, с не меньшим механическим смаком, чем сам он со своей женой. Это передалось ему столь же определенно, как если бы он получил сообщение по телеграфу.
– Ты не был с женой?
– Был. Как-то нечаянно.
– Я почувствовала. Часа в три. Я заснула и совсем ничего не соображала, а он воспользовался и взял меня. Долго-долго не слезал… Самое противное, что ему понравилось.
И все-таки, ее косвенность, ее лицемерные компромиссы с естественной простотой были необходимы, потому что после нескольких мгновений гонгового боя в ушах и ватной отдачи, в сердце перед ним на кровати оказалась совершенно чужая женщина. И она вела себя слишком нормально, чтобы на нее сердиться.
СУДОРОГИ
Омертвевшая семья продолжала болтаться, подобно болячке, на нескольких невыносимо болезненных живых волокнах. Эта горе-семья с самого начала в буквальном смысле сотрясалась судорогами, но с тех пор, как Хафизов перестал предпринимать усилия (против себя) по ее спасению, у семьи не осталось ни одного шанса. Полечив больного каждый на свой лад, от своей болезни, оба лечащих врача, Хафизов и его теща, решили, что больному лучше умереть, каково бы ни было его мнение. И все же семья не умирала, как не умирали выброшенные кошки, несмотря на всеобщее решение об их смерти.
Приступы, приливы, припадки разрушения каждый раз, еще до свадьбы, сознательно исходили от А. А. Что-то в ней зрело нарастающим зудом, наливалось и изрыгалось целой серией детонирующих истерик, подвергающих опасности самые жизни участников этого психического антагонизма. Казалось, в одной клетке поселили двух животных, по природе естественных врагов, обитающих в разных средах, скажем, в небе и в болоте, питающихся разной пищей, скажем, грызунами и травой, достаточно крупных, чтобы не быть убитыми и сожранными друг другом, и вынужденными опекать некое беспомощное гибридное создание, не умеющее ни летать, ни ползать, ни убивать, ни пастись, и бесконечно скулящее от своей обреченности.
В первые же недели их встреч, когда Алена была резвой кудрявой хохотушкой, выпускающей шуточные коготки и затевающей детские забавы, его сразу поразили, во-первых, приступы ее непреодолимой трусости перед матерью, которые в раздутом виде напоминали его подростковую агрессивную трусость перед отцом, и, во-вторых, истерики с рыданиями такой продолжительности и силы, перед которыми меркли сцены его первой, достаточно психованной жены.
К примеру, Алене надо было позвонить вечером домой и предупредить мать о том, что она остается ночевать у подруги. Она просила сделать это сначала одну
Ее мать страдала и искусно пользовалась подобными же припадками, хотя и не такими сильными и, так сказать, более взвешенными.
Истерики безотказно действовали на дочь (мама очень, очень больна, у неё постоянные боли), передавались как зараза, как лесной пожар, и не только слабонервной дочери, но и ему самому, человеку скорее апатичному.
Примечательно, что это стихийное бедствие начиналось самым прозаическим, хозяйственным образом. Лежащей на диване А. А. взбредало в голову, что недурно бы покрыть весь туалет – от пола до потолка – голубой глазурованной плиткой, или приобрести земельный участок, поставить там домик и развести малину, чтобы А. А. могла качаться в шезлонге посреди всего этого благолепия, а внучка подбегать к кусту, срывать и класть в рот свои, именно свои витамины.
Поначалу А. А. доносила до “молодежи” свои мечтания в виде семейного совета, где у младших участников для понта спрашивалось мнение по заранее решенному вопросу. Затем со стороны предполагаемой рабсилы раздавалось все более определенное “нет”, а она исподтишка приступала к выполнению своих, всегда семейно-необходимых прожектов
(не для собственного блага), подспудно доводя их до необратимой стадии. Наконец, какие-нибудь шкафы уже стояли и ждали на улице, или грузовик с досками бибикал у ворот, или сохла разведенная побелка, и деньги были уплачены…
Осуществить транспортировку и ремонт, приступить к многолетнему земледелию с параллельным строительством, что-нибудь отциклевать и перелицевать… эти действия, кажущиеся вполне реалистичными в исполнении хозяйственной единицы “муж моей дочери”, послушно действующей в плановом царстве бредней А. А., вызывали у Хафизова такой же благоговейный ужас, как, например, задание немедленно приступить к постройке ковчега, нет, летательного аппарата, на котором надлежит отправиться в Японию, нет, на Луну.
Так, уже перед разводом, возникла необходимость каких-то колышков, борьба за которые велась через Алену в течение месяцев.
Согласие с колышками означало бы разметку земельного участка (втихую приобретенного), его вспахивание, наем автотранспорта, подвоз цемента, песка, щебня и других стройматериалов, среди которых особый, мистический ужас внушали балки, сотрудничество с малопонятными, хитрыми, дорогостоящими строителями, и годы поездок в нищенской одежде на загородной электричке с мешками и неловкими сумками, с рюкзаками и тележками, с трубами и досками, которые никуда не влезают и ниоткуда не вылезают, именно в те драгоценные дни, когда выдается возможность что-нибудь написать.