Кола
Шрифт:
Афанасий нож снял, положил на стол. Андрей перехватил встревоженный взгляд Смолькова: чего это он ножом балует? Сулль сел на лавку, умостился удобно, лицо приветливое, с улыбкой. Поднял кружку.
– Афанасий вчера пугался маленько. То забывать будем. Все хорошо кончился. Пьем твое здоровье.
Афанасию слова Сулля, видимо, не приглянулись: потупился в свою кружку, ответил скупо:
– Благодарствую.
Ели из одной миски, ложки сопровождали хлебным куском, чтобы не капало на столешник. Смольков рядом с Суллем,
– Даже ложкою доставать трудно. Замаяла поясница. К погоде, видать, Как ты, Сулль Иваныч, узнаешь безгодье?
– Как спина болит, так погода другой. – Со Смольковым Сулль без улыбки.
Афанасий от выпитого порозовел, ел много, с охотою: совсем уже не больной. Может, прав Сулль, не сильно ушибло его, спужался просто? Или на лов ходить надоело? Нет, он таиться не стал бы, сам сказал.
После второй кружки Афанасий рот степенно отер, отложил ложку в сторону.
– За вчерашнее всем поклон низкий. Может, впрямь и спужался, может, нет, а на товариществе – спасибо. Так вот. У тебя же, Андрей, прощенья прошу: прости меня, христа ради, сними грех, затаил я его давно, в кабаке еще. Ты тогда не руку мне согнул, душу помял. – Афанасий перевел дух, будто тяжесть снимал великую. —
И держал я зло, железо недогревал с умыслом, мучил тебя. Да ты уж знаешь. И хорошо, что ты не просил пощады, сдюжил. Этим мне приглянулся. Так вот. За вчерашнее тебе особый поклон.
Афанасий взял нож, отдалил от себя на миг, рассматривая, и двумя руками поднес Андрею:
– Это тебе, дарю.
Андрей на лавке аж отодвинулся, до того все неожиданным было:
– Будет тебе. Быльем поросло уж.
А Афанасий настойчиво:
– Не думай, что пьян я, не смей отказывать. Тверезый обдумал все.
У Сулля взгляд загорелся:
– От сердца нельзя не брать.
– Бери, бери, – обрадованно заерзал Смольков.
Афанасий упорно вкладывал нож в руки Андрея.
– И разделим с тобой мы хлеб-соль по обычаю нашему: выпьем да побратаемся. – Афанасий Андрея жмет за плечо, похлопывает, глаза его близко от глаз Андрея. – Брат ты будешь названый мне, а я тебе.
У Андрея от слов таких, от подарка всколыхнулось что-то в душе волной, запершило в горле, просясь к глазам.
– Согласен ли? – вопрошал Афанасий.
Мгновение было таким большим, на целую жизнь хватит.
Чувствуя свою неуклюжесть, ответил, не поднимая глаз:
– Вестимо. Чего там.
Так давай обменяемся с тобой и крестами, чтобы все как положено было. – Афанасий снял с себя крест и подал Андрею. Целовались они троекратно, в обнимку. – Так вот. Голос у Афанасия заметно обрадованный. – Положись теперь на меня крепко. Я за тебя, брат, душу отдам. – И лихо возвысил голос: – Наливай еще, Сулль Иваныч! Любы вы мне все! Наливай полня – я угощаю! Мой ныне день!
Сулль поднялся послушно, трубка в зубах, голос мягкий:
–
Афанасий осекся на полуслове, пристально посмотрел на Сулля.
А тот на лавке умащивается удобно, покуривает, возражает улыбчиво:
– Сулль угощает.
– Знаю, пошто перечишь, – нахмурился Афанасий. – Хитрый ты, Сулль Иваныч, умный! А я тебя насквозь вижу: боишься. Потому и ром свой влить хочешь. Истину говорю? – Голос у Афанасия занозистым становился. – Ну, ответь правду мне – боишься?
Сулль не спеша раскурил трубку, дым рукой отогнал, сказал серьезно:
– Да, боюсь.
Афанасий руками о стол оперся, клонится в сторону Сулля.
– А ведь с тобой бы никто из колян не пошел больше в море.
– Не пошел, – соглашается Сулль.
– И теперь сумлеваешься: пойдет с тобой еще Афанасий или знак примет – заказано ему море?
– Так, – внятно кивает Сулль.
– Спасибо, честно. – Афанасий откидывается от стола, распрямляется. – А ведь не просишь, чтобы остался я.
– Афанасий есть вольный.
– Во-о-о! – Афанасий тянет голосом громко, обрадованно, задиристо. – Во-о-ольный! – И машет через стол Суллю пальцем. – Никто не прикажет! Будет, как я скажу! – И осекся, будто его за плечо тронули, сменил голос. – А сказать нечего. Знак мне был. Выпьем лучше за моего брата названого. Я угощаю! – И смотрел, как опустил глаза, поджал губы, промолчал Сулль.
Закусывать Афанасий не стал. От выпитого поморщился, понюхал ноготь большого пальца и повернулся к Андрею:
– Ты знать должен: нож этот много крови пролил, а дел грязных не делал, Храни, не марай его. Нарушишь завет – гибель он принесет. Есть в семье сказ о нем: не простой этот нож, заговоренный. От деда у нас он. А дед с самим Пугачем ходил. Слыхивал про Пугача? Во-о-ля! Воля была! Выпьем за волю! Гуляй, ребята!
Но остальным не гулялось: коли Афанасий не пойдет в море, троим худо будет. Темнота и холод зимы впереди еще. Понимал это и Афанасий, сник и он, задумался.
Сулль локти на стол поставил, держит трубку двумя руками, раскуривает ее.
– Будет плохо без Афанасий.
Афанасий глаза опустил, медленно собирает на столе крошки.
– За отказ меня никто не осудит в Коле. Знак мне был.
– Я могу платить Афанасий больше, – тихо говорит Сулль.
Афанасий встрепенулся пьяно, поглядел, будто трезвея, на Сулля и вдруг судорожно, с икотой стал похохатывать.
– Так вот, – он повернул к себе Андрея, говорит ему одному, – летось стою на причале я. Морем начальник прибыл. К исправнику. Гроза! Пуговицы начищены – страсть. «Эй! – кричит мне, рукою машет, – снеси-ка сундук мой! На водку двугривенный!» Да. Плату мне положил, значит. А я протягиваю ему целковый, новенький: «На, барин, рубль! Снеси сам!» И стою, руки в боки, смотрю, как он добро свое тащит, посмеиваюсь: «Ножками, барин, ножками!»