Кола
Шрифт:
– Испугался. Увидят, думаю, меня там и догадаются. А они-то уж виноватого сыщут.
– Вон ты чего! – засмеялась Нюшка. – От этого лишь?
– Отчего же еще?
– А я подумала, осудил ты меня. – Нюшка понизила голос и добавила еще тише: —Я беспутною тебе показалась, да?
– Что ты!
– Осудил, – Нюшка сказала это тихо и утвердительно, и Андрей совсем плохо себя почувствовал.
– Да нет же! Себя бранил, верно. Какими глазами за ужином на всех гляну?
– Какие мать с отцом дали, – невинно сказала
Она смотрела на него ясно, с кроткою, не своей улыбкой. И вдруг прыснула неожиданно, раскатилась смехом:
— Ты так давеча стал врать Смолькову, я диву далась. Таким теленком казался, а поди ж ты!.. Ну и ну...
Смеялась она доверительно и сердечно, будто не было у нее на душе греха: не с ним она целовалась недавно, не ему шептала слова. И Андрей тоже свободно себя почувствовал, не сдержал улыбку:
– Так то Смолькову.
— А если бы он с фонарем на поветь? – смеялась Нюшка.
Представились глаза Смолькова, его в ухмылке поджатый рот. Уж он увиденное так не оставил бы. Придумал бы, какую корысть извлечь. И захотелось защитить Нюшку.
— А я мог бы его и прибить за это.
— Ого! – перестала смеяться Нюшка. – Выходит, не зря ты ссыльный.
– Выходит, – пожал плечами Андрей. И, словно оправдываясь, добавил: – А вралось и вправду легко. Никогда так весело не вралось.
– Ты и мне так же будешь?
Вопрос прозвучал, как задаток на будущее. Но как поверить льду на весенней реке? Андрей запахнулся будто. Нюшке ответил хмуро:
– Не дразнись. Ничего у нас больше не будет.
– Не дразню я тебя, Андрюша. Пусть не будет. – Нюшка подошла к нему. – Неужели ты сам не чувствуешь, не дразню? – Близко смотрели ее внимательные глаза. Рука протянулась к нему на шею, и Андрей забыл все свои намерения, обнял Нюшку. Но она уперлась руками в грудь ему, отстранилась. – Много, наверно, девок знал?
– Да что ты! – засмеялся Андрей.
– Ты ведь их не любил?
– Нет.
– И поклясться мне можешь?
– Ну!
Нюшка тоненько хмыкнула, заискрились ее глаза.
– Смелый какой!
– С чего ты взяла?
– Врать смелый! – засмеялась Нюшка.
За стеною двора, в ограде, что-то брякнуло. Андрей весь насторожился. Афанасий с Никитой в кузнице. Кто же это? Анна Васильевна? Смольков?
– Дружок на цепи, – безмятежно сказала Нюшка.
За стеною снова звякнула цепь, и Андрей засмеялся.
– Однако какая ты. – И испуг решил превратить в шутку. – На поветь тебя, видно, просто не увести.
– Отчего ж, – засмеялась Нюшка и высвободилась из его рук.
– Что ж ты уходишь?
– Хватит, миленочек мой, работай. С тебя спросят потом. – И, будто вспомнила только что, позвала: – Андрюш! В субботу из дому уйдут все. А вас Афанасий хочет сводить на вечёрку и в кабак еще, отпраздновать возвращение
– Ну и что? – не понял Андрей.
– Ты сбеги от них.
– Зачем?
– Об деле поговорим, – прыснула Нюшка.
– Ну, если об деле, – и Андрей засмеялся.
На крыльце в дверях Нюшка остановилась. Андрей брал рубанок.
– Только без всяких там намерений, – она, смеясь, помахала ему рукой. – Как говорит твой Смольков, не бери ничего в голову.
По дороге на вечёрку они плясали. Смольков кружился без устали. Одна рука с мандолиной, другая за кушаком. Он притопывал, выкидывал колена и напевал:
Зять на теще капусту возил,
Молоду жену в припряжке водил.
Афанасий с Андреем в обнимку, стараясь угадать в лад, приплясывали следом и лихо вторили ему:
Эх, но, да но ты, теща моя,
Тпру-у, стой, молодая жена!
Вместе с ними будто кабак на улицу выплеснулся. Удалые песни и пьяный смех, копоть от свечей, плошек, табачный дым, людность веселили душу. В ушах еще звучали бродяжьи песни Смолькова, переливы струн мандолины. И хмельная кровь распирала грудь жаром, просила выхода.
С топаньем, с уханьем они начали отплясывать сразу, как из кабака вышли. Плясали самозабвенно, хохотали, когда сбивались, и опять начинали сызнова. Смольков иногда оборачивался. В свете фонаря, что держал Андрей, они на месте выплясывали друг перед другом, наигрывали себе губами.
Смольков плясал искуснее их, и Афанасия, видно, задевало это. Уступать он никак не хотел.
— Ты лучше бы поиграл, – приплясывая, говорил он. – Ты поиграй. А то так не в лад. Пляску портишь.
— Ан, не могу! На холоде! Струмент нежный, – и, притопывая, Смольков помахивал мандолиной, кружился, зазывно пятился от них, выбрасывая колена, и напевал:
А ты ж, медведюшка-батюшка...
И дразнил Афанасия:
— А тебе пусть не мешают плясать эти... как их... Хо-хо! В слободку надо ходить. Облегчат...
А ты не тронь мою коровушку...
Мужик с фонарем стоял на дороге, и Смольков его уже обошел.
– Славно вы веселитесь, – сказал мужик.
– Маркел! – воскликнул радостно Афанасий. – Маркел!
– Думаю, кто так отплясывает на всю Колу? Мимо бы не прошли. И встал глянуть.