Кола
Шрифт:
На печи было полежано
И погоняно собак...
Афанасий положил руку на мандолину, заглушил струмы, и Смольков недоуменно смолк.
– Ну, а ты как, Маркел?
– По-старому, выходит, – не совсем ладно, – грустно сказал Маркел. – На одной далеко не ускачешь. Но все-таки ничего. Ракушечки нынче пособирал... Пусть он играет, ты не держи.
– Ты про дело какое-то говорить хотел.
Смольков заиграл снова, запел другую,
Тут деревня в лесу близко,
На пути стоит кабак,
Целовальник наш знакомый,
Он из наших, из бродяг.
...Смольков песни и в кабаке пел. Не заунывные, о тяжкой доле, судьбе-злодейке, а гулявые, бродяжьи. Пел о другой, смутно знакомой, будто давно позабытой жизни. Он хорошо пел. Сердце от песен захватывало. Разговоры о соли, рыбе, летнем улове, ценах в Архангельске и в Норвегах стихали в кабаке.
Мы возьмем вина побольше,
Караульных подпоим,
Потом ружья их отнимем,
С ними в лес мы убежим.
В песнях не было места семье, заботам. Дружки верные, пытанные на дыбе, жженые. И каждый, может, видел себя не в море холодном, ветреном, на опостылевшей шняке, пропахшей рыбой, а тоже лихим, бесшабашным, хохочущим у костра с дружками в летнем лесу.
Смолькова еще и еще просили играть и петь. Водку у кабатчика спрашивали. Весело становилось, шумно.
Смолькову кабатчик подносил сам, дружелюбно говорил:
— Приходи завсегда ко мне. Пей, ешь бесплатно. Играй и пой только.
Смольков цвел.
– Вот так жить надо, – шептал Андрею. – Изумляй всех, гуляй на людях.
...Маркел удивительно мягко и неожиданно Смолькова остановил.
— Талант у тебя, парень. Играешь ты хорошо.
Смольков подвох усмотрел в словах, перестал играть, а Маркел уже спрашивал Афанасия:
— Значит, ничем он не занимается?
— Как же, вот мандолиной! – хохотнул Афанасий.
— Может, со мною ракушек поищет он?
— С тобой! Отчего ж? Пусть... Смольков, слышь?!
– Сейчас, что ли? – Смольков будто хотел подняться. Лицо недовольное. Он обиделся: в кабаке его песни всем нравились.
– Сдурел?! – Афанасий смеялся. – Рождество на дворе. Летом.
– До лета дожить бы.
– Ха! Подряжаться надо теперь.
– Какие ракушки?
– Жемчужные. Жемчуг сыскивать будешь.
– Жемчуг? Как это? – Смольков посерьезнел.
– Маркел расскажет.
Смольков окинул Маркела враз потрезвевшим взглядом.
– А чего, послушам!
Маркел подался к нему, поманил рукою.
– Ты, парень, коли тягу имеешь к музыке, – в жемчуге понимать будешь.
– Что делать?
– Труд невелик. Походишь по бережку с веревкой, плот поводишь. Мне-то, вишь, одному несподручно. Нога у меня.
– А ты на плоту?
– Я на плоту, ракушечки буду на дне высматривать. Видел жемчуг когда-нибудь? А как сыскивается, не знаешь? Я научу. Сыскателем будешь.
– Сколько я получу за это?
– Сколько добудем. Часть.
– Исполу?
– Как исполу можно? Я знаток. Да и в казну мне заплатить надо. Две трети мне, треть тебе.
– Ты покажи ему жемчуг, – сказал Афанасий. – Есть у тебя?
– А как же? – согласился Маркел с готовностью. – Есть. Хоть сейчас покажу. – Он поднялся, застучал ногой к сундуку. Сгибаясь, неловко нашарил под сундуком ключ, открыл, взял сверху мешочек. Лицо светлое. Сказал, показывая: – Жемчуг.
Бережно с ладони Маркел высыпал на стол зернышки размером с горошину, больше, меньше. Нежно-розовые, темно-серые, иссиня-черные. Они покатились на стол, загорелись, переливаясь светом.
– Ух ты-ы! – выдохнул Афанасий.
Андрей не мог отвести глаз от зерен.
– Видал? Вот это и есть самое древнее украшение русских людей, окатный жемчуг. Говорят, еще в Новгороде Великом его вот как ценили. Ишь, жемчужинки у меня немалы и хороши, и водою чисты...
При мягком свете свечей жемчужные зерна будто изнутри светились.
– Много радости от него. И взору приятно, и на ощупь. И когда видишь на человеке – уважение внушает. Маркел шарил любовно рукою по зернам. Кучку разравнивал, будто гладил. Говорил Смолькову: – Ты подержи руками его, погляди, потрогай. Ты узнаешь... А если лето со мной пробудешь, сам понимать кое-что начнешь. Я тебе, парень, про жемчуг порасскажу – диву дашься. Ценность зернышек научу различать, понимать красоту их. Ты узнаешь, почему жемчуг только в чистых и светлых реках водится. В какие только семга заходит. Много за лето узнаешь. И душой отдохнешь. Ишь, она сейчас мутная у тебя. Дар к музыке тебе дан, а ты песни вон какие играешь.
– При чем тут музыка?
– Сам поймешь летом. Ракушечка створочки раскроет свои и пригреется на дне реки в солнце, как принцесса сказочная лежит. Светится в перламутре чистая, умытая. В трубочку на нее смотришь – сердце заходится.
– А можно потрогать? – спросил Андрей. Ему непрестанно думалось: если зовут Смолькова добывать красоту такую, то и он, Андрей, тоже смог бы.
– Возьми, возьми.
– Как же их добывают?
– Трубочка пустая со стеклышками. Ну и прутик такой, как шестик. Лежишь на плоту и в трубочку на дно смотришь. Не все ракушки с зернышками. Дотронешься шестиком до ракушечки, а она с испугу створочки закрывает и к шесту прищемляется. Тут и тянешь ее наверх.