Колдовской ребенок. Дочь Гумилева
Шрифт:
– Всего-то и надо было поискать получше, без паники. – Клара подобралась, словно изготовившаяся к прыжку черноголовая змейка. – Ты же пионерка, Гладкова. Верить во всякие суеверия – это для пионерки не многим лучше, чем важными вещами расшвыриваться.
– Я… Ну ведь я же искала. – Люся смешалась.
– Плохо искала, только и всего. Это Гумилёвой можно суеверия разводить, она не пионерка. И не примут ее нипочем все равно. Она ж лишенка! А ты – ты советская девочка? Твои родители паспортизацию прошли?
– Я… да. Конечно, я советская пионерка. – Люся отвела взгляд от Лены. –
– Вот то-то. Ну что, идём?
Две девочки подняли портфели. Лена даже не нагнулась к своим книжкам. Ни Люся, ни Клара не решились ничего ей сказать. Уверенность вдруг оставила и Клару, хотя она вроде бы и взяла верх.
Не попрощавшись, две школьницы зашагали прочь со двора.
Лена стояла прямо, глядя им вслед. Руки в карманах перелицованной жакетки, ремешки с учебниками – у ног.
– Надежда Павловна, а мне вот кажется… – недобро улыбаясь, прошептала она. – Мне кажется, что мы и затерять можем, не только отыскать? Что там зажим? Пусть-ка Кларка потеряет весь галстук. Ведь мы с вами подружились, правда же, Надежда Павловна?
1931
Глава I. Внучка и дед
Тук… Тук… Тук-тук-тук!
Пять ударов морзянки в старую дверь прозвучали негромко, но отчетливо: семёрка.
– Заходи, стрекоза. – Николай Александрович Энгельгардт оторвался от бумаг. – Как изволишь благоденствовать? Сегодня обошлось без драк, надеюсь?
– Дедушка, ну что же ты такое придумываешь? Какие в пятом классе могут быть драки?
– В самом деле, как это я так оплошал.
Вид невесомой фигурки, остановившейся в дверях, отозвался в сердце ноющей тоской. Темно-синяя жакетка, уже короткая в рукавах, такая же юбка, и тоже уже короткая. В облике Лены не сквозило обещания красоты, что бывает в девочках так прелестно. Не будущая женщина, а болотный огонёк. И, невзирая на бесплотность, неуклюжа. Даже дивные золотистые волосы слишком непослушны и пушисты, вырываются через час на волю из любой прически.
И странный этот ее характер… Всегда серьёзная. Почти не шутит, редко, совсем редко смеется. А ведь ее никак не назовешь ни печальной, ни грустной. Очень живая, любознательная, деятельная. Но на что смешное разве что улыбнется слегка, не больше, да и то почему-то кажется, что единственно из вежливости.
Самая любимая. Единственное, что осталось на руинах бытия.
За шутливым вопросом Николай Александрович прятал каждый раз тревогу. Драки позади, но безобидней ли то, что их заменит? А все ж: хоть нет прежнего испуга, с каким еще ушибом воротится домой Ленок. Еле-еле он себя сдерживал, чтобы не пойти в школу! Но заступничество родных в школьных драках выходит детям боком. Когда б еще не совместное это дурацкое обучение!
Лена с удовольствием швырнула книги куда-то под шкаф. В комнате было слишком тесно. Спальный гарнитур теснил обеденный стол, стол письменный наступал на комод. Но девочке, не видавшей, как бывает иначе, все здесь – темное, тяжелое, дубовое, как на корабле, – казалось самым уютным местом на свете. Рисунка обоев не видно – книжные полки,
«Зачем Матери Божией мечи?» – спрашивала Лена маленькой.
«Чтобы защитить тебя».
«Дедушка, но пусть Она не ранит своих ладошек! Лучше ты защитишь нас обеих!»
«Я могу уйти в Страну Невидимок. Помнишь, я тебе рассказывал? Ну, как Андрей Иванович. А Божия Матерь с тобой будет всегда. Не забывай об этом».
Лена уже знала, впрочем, что Страны Невидимок не существует. Она же большая, одиннадцать лет. Это дедушка про аресты говорил, чтобы ее не пугать. Она теперь не боится. Но дедушку не арестуют, нет. Арестовали Андрея Ивановича, который вырезывал для нее из картона чудесных кувыркающихся акробатов. Соорудив из карандаша турник, она, сидя у дедушки на колене, играла очередным кувыркуном, пока дедушка и гость горячо обсуждали что-то непонятное под названием «филология». Потом арестовали дядю Serge, который был вовсе не дядя, а папа бэби. Мама хотела выйти за дядю Serge замуж и очень плакала. А бэби, с которой было так весело играть, сейчас в Луге, там для маленькой лучше. И бабушка с ней. Но больше не арестуют никого. Надо только придумать, кого об этом попросить.
В этой комнате Лене было вольготнее, чем у себя. По счастью, еще ею не понимаемому, семья сохранила за собой две комнаты: одну за старшими, Энгельгардтами, вторую за Гумилёвыми.
– Мама только завтра из Москвы будет. Мы с тобою обедаем одни. Ты что-нибудь ела в школе? Или вовсе голодна?
– Я не люблю есть в школьной столовой. Там готовят перловый суп. Он противный. Я люблю пирожное… Дедушка, а кондитерскую закрыли. Замок на дверях и витрину уже забелили мелом. А Грета Людвиговна делала такие вкусные пти-фуры и меренги.
– У Греты Людвиговны было частное предприятие, душа моя. – Энгельгардт нахмурился. – Боюсь, что с пти-фурами придется погодить. Но не расстраивайся. Попросим в воскресенье маму испечь нам мильфёй.
– Девочки в классе называют мильфёй «Наполеоном», – сообщила Лена.
– Самое умное имя для пирожного, – развеселился Николай Александрович. – У меня-де наполеоновские планы: купить «наполеон» и съесть. Книги-то с пола подними. Негоже.
– Так это же учебники.
– А учебники – не книги?
– Дедушка, нет! – возразила девочка с видом совершенного убеждения. – Книги – их хочешь читать, а тебе не всегда разрешают. А учебники – их читать не хочешь, а тебя всегда заставляют.
– Звучит убедительно. Ладно, ступай мыть руки и садись за стол.
Девочка подавила вздох. Николай Александрович сделал вид, будто ничего не заметил. Бывать на кухне, своего рода клубе жильцов коммунальной квартиры, Лене категорически запрещалось.
На кухне, по счастью, никого не оказалось, кроме разве что притулившегося у плиты соседского рыжего кота. Энгельгардт подошел к третьему из четырех кухонных, покрытых клеенками столов, выстроившихся в унылый ряд.