Колдовской ребенок. Дочь Гумилева
Шрифт:
– Что… Что у тебя… Я спрашиваю?! – Розалия Ефимовна, перестав наконец визжать, ткнула в ученика рукой. Все пять кроваво-красных ногтей на этой руке ходили ходуном.
– Я… Я чего, Розалья Ефимна… Я ничего… – Ключенко, растерянный и напуганный, привычным жестом потянулся почесать довольно противную болячку на подбородке.
– Не трогать!! – вновь взвизгнула учительница. – А потом… этими руками… Ты в столовой из стаканов – пил?! Ну, говори, пил из стаканов?
Оторопевший Ключенко молчал. В классе переглядывались. Детям, было развеселившимся, что классная визжит, делалось все больше не по себе.
– Все – по домам! Занятия сегодня окончены! И скажите родителям – завтра в школе санитарный день! Занятий не будет, не приходить!
Загрохотали
– А ты… Ты это куда… Ключенко? – Учительница больше боялась, чем злилась. Крупные капли пота выступили у нее на крыльях носа. – Ты-то куда наладился? Стой здесь! С места не сходи, ясно тебе?! И ничего не трогай! Бибикова, собирай свои книжки! Что значит – дежурная? Оставь чернильницы в покое! Домой! Ах, ты, что ж теперь… К директору… Столовую… Да что ж такое… что ж такое… Это ж ни в одни тухес не лезет! Зачем мне такой гембель? …Шанкр… Настоящий…
Розалия Ефимовна первой выскочила в дверь – каблуки ее отчаянно зацокали по коридору.
Незадачливый Ключенко топтался у доски, только разводя руками в ответ на вопросительные взгляды: не знаю, чего такого натворил.
Тихие и непонятно чем напуганные, школьники вышли из класса – в самом начале урока, в пустой рекреационный коридор. За другими дверьми равномерно гудели голоса. Все было таким странным и неприятным, что Митя даже вежливо вернулся за забытой Кларой в парте нотной тетрадкой. Хотя всегдашним его обыкновением было Клариного существования не замечать.
Только на Кирочной улице, весело звеневшей майским полуднем, детям сделалось легче.
– Завтра ты тоже не пойдешь в школу, – жестко уронил дедушка, воротившийся из упомянутого учебного заведения сам, на следующий день.
– Но завтра же занятия.
– Неважно. У тебя уже начались каникулы. Пусть выводят тебе оценки по итогам четверти, я с ними поговорю. А там будет видно. К осени.
– Дедушка, но что случилось?
– Бывают случаи, когда детям не надобно ничего спрашивать у взрослых, Ленок. – Энгельгардт тяжело опустился на стул. Он казался усталым, бесконечно усталым. – Надлежит просто слушаться тех, кто их любит и знает, как для них будет лучше.
Пришлось остаться дома. Проспать до одиннадцатого часа полуночи показалось, конечно, приятным. Приятным было и понежиться, никуда не торопясь, в постели, глядя, как солнечные лучи, струясь сквозь три выстроившихся полукругом окна, скользят по комнате, такой непохожей на комнату дедушки с бабушкой. В комнате стояло маленькое розового дерева фортепьяно – и всюду, как на поле странного сражения, валялись, раскинув руки и ноги во все стороны, большие куклы.
Но с этими куклами у Лены отношений не складывалось – в них играла мама, в их, кукольных, интересах отбывшая на днях в Москву. Куклы для наконец-то открывшегося этой весной «маминого» театра. Они, конечно, красивы. Но Лена, как почти все девочки на пороге подросткового возраста, хотя и поигрывала тайком в игрушки, но – в маленькие, какие легко спрятать в карман: в целлулоидного «пупсика», фарфоровую собачку, нескольких солдатиков. Самые же лучшие игрушки – пусть самодельные, но вовсе маленькие, для которых можно соорудить домик в коробочке из-под духов. Помимо величины, мамины куклы были уж слишком откровенны. Этот Аладдин – он может быть только Аладдином, а Синдбадом быть не может. Злой волшебник не превратится в доброго шаха. Нет, кукольный театр это для маленьких детей. Не для Лены.
Лена соскочила, наконец, со своей узкой раскладной кровати. Прошлась босиком по выложенным ёлочкой скрипучим старым паркетинам, отворила окно: Эртелев переулок тоже, казалось, дремал. Совсем никого – разве что точильщик на противоположном тротуаре, поближе к перекрестку, снимал с плеча и устанавливал свой станок, разговаривая со старушкой, вышедшей налегке, с колючим ворохом ножей в руках.
Вдруг захотелось в школу. В гадкую надоевшую школу с противными учителями. Позавчера она так и не успела поменяться с Татой Петровой старыми картинками из Эйнемской конфетной серии про ХХ век. У Лены имелось две одинаковых – с господами и дамами, летящими в ресторане, подвешенном к большому дирижаблю. Зато недоставало зимней Красной площади с аэросанями. Теперь таких хороших картинок не печатают. Надобно было сразу меняться. Ну-ка до осени Тата успеет потерять свой дубликат? А Митя обещал принести книжку Френсис Бернет про мальчика – тайного принца. Который как все дети ходит в школу и даже не подозревает, что его папа – король в изгнании. И о себе не знает до поры, что он принц. Старая книжка, конечно, новых книг Бернет не бывает. Вне сомнения, книжка эта со старыми буквами, но читать их Лене нравится.
Одним словом, школа, как всегда все запретное, вдруг, словно жестянка с монпансье, начала переливаться всяческими соблазнительными возможностями. И хорошо бы понять все же, в чем было дело? Может статься, другие ученики сегодня уже узнали?
– Проходите, Марта Генриховна, – донесся из коридора голос деда. – Вот сюда, прошу.
Ох! Заведующая учебной частью! А она между тем не умыта и не одета в половине одиннадцатого! В ванную уже не проскочить, это мимо дедушкиной двери, но хоть бы одеться поскорей!
Один чулок так и остался с вечера прицеплен к лифчику, но где же другой? Вот он, почему-то на кукле – Царевне Будур. Искать свежих чулок некогда. А где блузка?
Лене сделалось неприятно и тревожно. Теперь ей больше не хотелось в школу. Ей хотелось, чтобы Марта Генриховна поскорее ушла.
– Я знаю, Николай Александрович, почему вы не отпустили Елену сегодня в школу, – устало произнесла заведующая, опускаясь в предложенные кресла. Вид этой немолодой дамы в твидовом костюме цвета «лондонского дыма», по крайности не раздражал зрительного нерва. Педагог старой формации, с прямой спиной, в перчатках. На собранных в узел полуседых волосах не шляпка, но неуловимо напоминающий шляпку черненький берет. – Не знаю, но, во всяком случае, догадываюсь. Не хотелось бы услышать выдумок, будто ученица больна.
– Моя внучка здорова, сударыня, – нажимом ответил Энгельгардт. – И ее здоровье для меня драгоценно. В школу девочка пойдет к началу учебного года. И то только в том случае, если этого… создания не будет к осени в классе. В противном случае мы переведем ее в другую школу. И уж я сумею обосновать необходимость подобного перевода, поверьте. Не думаю, что школа в сем заинтересована.
– Не нападайте, Николай Александрович. Конечно, мы не хотели бы шума. Само собой разумеется, что ученика отправили на медицинское обследование. В школу он вернется только после лечения. Как раз лето. Приборы в столовой и гигиенические помещения вчера дезинфицировали. Так что в школе сейчас все в полном порядке. Зачем подобная демонстративность? Ведь ребенок не виноват… Поймите… – В голосе проскользнули доверительные интонации. – Тут трагедия семьи. Мать, бедняжка… Была так молода, увлеченная, убежденная. Была помощницей Александры Михайловны Коллонтай. Сейчас от этого отходят, но тогда было веяние. Все эти теории «стакана воды».
– Парады голых баб, – Энгельгардт сощурился. – И вы меня хотите уверить, что ребенок не виноват? Кто, кроме детей, в ответе за грехи родительские?
– Грехи… Сейчас этого понятия нет. – Заведующая как-то криво усмехнулась.
– Для кого как.
– Вы верующий, Николай Александрович? – Взгляд пожилой женщины скользнул по иконе Богоматери Умягчения Злых Сердец. – Сейчас не модно в таком признаваться.
– Полноте. Прихожане каждой церкви наперечет. Кому надобно, тот вполне осведомлен о моих религиозных обстоятельствах, уверяю вас. Мне скрывать нечего, ибо в том нет смысла.