Колдовской ребенок. Дочь Гумилева
Шрифт:
Энгельгардт всегда держал эти обстоятельства в голове. Лица его соседке видно все одно не было, но голос при виде вошедшего прозвучал ровно и непринужденно:
– Ну, разутешил старого приятеля. Давненько не заглядывал к нам. Всё в трудах? Заходи, заходи, милости прошу, как раз с внучкой обедать садимся.
Проведя гостя в комнату, Энгельгардт с облегчением отметил, что соседка так и не подняла головы из своего сундука, выступая совсем иной частью – будто не рылась в рухляди, а пропалывала морковь на грядке.
– Господи помилуй! – воскликнул Энгельгардт, когда тяжелая дверь затворилась. –
– Так переменился? – невесело усмехнулся гость.
– Не без того, что нам друг от друга скрывать подобные истины, чай не дамы. Ленок, поставь еще прибор! Но не о том речь. Просто и не знали, как поминать-то тебя: за упокой или во здравие…
– И как поминали? – профессор лингвистики Солынин осторожно опустился на предложенный жестом стул.
– Во здравие. И, благодарение Богу, видим если не здравым, то живым. А ты узнаешь Андрей Иваныча, Лена?
– Здравствуйте. – Что-то поняв, девочка взглянула на гостя серьезно, без приличествующей улыбки. – Я вас не узнаю, но я вас помню. И у меня сохранились некоторые игрушки от вас. Те, в которые мне меньше нравилось играть.
– Я наделаю для вас новых. Или такой большой барышне уже игрушки не пристали?
Солынин приметил, что девочка не садится за стол, а, стоя за спинкою стула, выжидательно поглядывает то на деда, то на икону. В этом доме еще не боялись молиться. Даже при чужих. Конечно, не вполне чужих, друзьях семьи, но жизнь являет уж слишком частые примеры обманутого доверия.
– Очи всех, Господи…
За обедом обменивались новостями несущественными: поездка Ани в Москву, здоровье Ларисы Михайловны, явился новый технический фокус – звуковое синема.
– Не удержался, сходил. Уж казалось бы – велика радость не только видеть просяного наркома, но и слышать – двойное мучение, по сути-то. А все ж занятно. Нарочно поглядел, нет, это не грампластинку запускали, всё по-честному.
– Как же они звук-то с изображением совмещают? – гость ел нарочито медленно, как едят все благовоспитанные люди, которым очень хочется торопливо жевать и глотать крупные куски. Люди, недавно голодавшие.
– Мы же гуманитарии, Андрей. Где нам понять? В техническом столетии мы скоро сделаемся бесполезным реликтом. Впрочем… Тебе не казалось иной раз, что ведь и вправду только бесполезное и отличает человека от скота?
– Теперь в моде говорить, что отличает добровольный труд.
– Все эти разночинцы мало живали на природе. – Энгельгардт потянулся к графину с водой: вина к столу, конечно, не было. – Понаблюдали бы разок за бобрами… Человека возвышает над животным уровнем только то, чего «не съесть, не выпить, не поцеловать».
Оба собеседника невольно столкнулись взглядами на золотой макушке сидевшего меж ними ребёнка.
– Ты можешь теперь идти к себе, Лена. – Энгельгардт, уже прочитавший благодарственную молитву, вдел салфетку в кольцо. – Нам с Андрей Иванычем надобно о многом потолковать. Впрочем, прости, запамятовал. Без тебя заходила в час пополудни дама, я так понял, что бабушка кого-то из твоих одноклассников.
– Бабушка? Чья? – Лена как будто удивилась.
– Не знаю, она только назвалась самое. Тебе видней. Очень обязательная дама. Вот, записку
– А как ее зовут, дедушка? – Лена неуверенно приняла темный узкий конверт, надушенный пачули.
– Погоди… Наталья?.. Нет… Надежда. Надежда Павловна Коханова.
Глава II. Из мест отдаленных
Когда Лена убежала гулять, получив строгое предписание воротиться к назначенному часу, Энгельгардт и его гость некоторое время медлили вступать в разговор. Иные разговоры тяжело начинать, нужды нет.
– Соловки, Андрей? – спросил Энгельгардт, ставя на стол чайник с «неродной» крышкой – черной, а не коричневой. Чайник диковато смотрелся рядом с маленьким заварочным мейсоном. Аристократ рядышком с пролетарием. Как и везде в нынешней нашей жизни. Веласкесу бы понравилось, ему, оттенявшему чары красавиц уродами и уродцами.
– В известном смысле да. СЛОН. Северные лагеря особого назначения, так это у них называется. Только Соловки, Nicolas, они большие. И кругов ада в них много больше семи. – Солынин, прежде, чем сделать глоток, с наслаждением втянул пар. – Чай… Трудно воротиться к простым приметам цивилизованности.
– О, погоди. Совсем забыл, у нас же и сахар есть. Целых полголовы. – Энгельгардт оборотился к буфету. О том, что драгоценную полуголову в семье колют только для детей, он, разумеется, промолчал.
– Даже не сахарин? – восхитился гость. – Настоящий сахар, что в синей бумаге? Лукуллов пир.
– Того же, боюсь, пошиба, что в «Трех мушкетерах», – улыбнулся Энгельгардт. – У прокурорши Кокнар.
Приятели рассмеялись, как некогда, в студенческую общую бытность. Оба начинали в свое время в Императорском Лесном институте, для Энгельгардта заведении почти домашнем. Оба предпочли затем естественным наукам словесность.
– Мне по ночам снится варево из мелкой рыбы с кусками гнилой картошки. – Смех гостя оборвался слишком резко. – Мне снятся запахи. Черемша, назойливая, едкая, которой на кухне забивали пустую воду. И сводящий с ума сытный дух гречневой каши – из открытого окна в столовой опричников. Ее даже больше хотелось, чем мяса. Впрочем, пустое. Худшего я избежал – не швырял бревен – по пояс в холодной воде, как один мой знакомец, подпоручик. У него был плеврит. Больничка, я после отдельно расскажу тебе о философии уничижительных суффиксов, отказалась ставить в диагнозе. Не знаю, долго ли он там продержится. Но есть несчастные, чья судьба много страшнее – и страшного этого рабского труда, и самой смерти, пожалуй.
– Расскажешь или предпочел бы этого не касаться?
– По чести сказать, я сам не знаю. У вас можно курить? – гость нерешительно полез в карман.
– В этой комнате да. По счастью, у нас две комнаты. Мы с женой тоже изредка балуемся. Так что можешь даже и угостить, если не последние. Помнишь, мы шутили: последнюю даже городовой не возьмёт.
– Папирос у меня, по счастью, полон портсигар. Если это можно назвать портсигаром. – Солынин повертел в руках убогую жестяную вещицу, словно лицезрел впервые. – Как быстро выветриваются эстетические потребности. Уже странно представить, что серебряный портсигар почитался дурным тоном.