Колесница Джагарнаута
Шрифт:
Теперь он вдруг начал проявлять беспокойство по поводу своих всадников-джемшидов:
– Храбрецы! Не иначе, напугались погоды. Где-нибудь, ночью, как гончие собаки, нажрались бузы и дрыхнут. Боятся и нос на двор высунуть. Или, еще хуже, заехали в Баге Багу к этому опиумоеду Али Алескеру и накурились терьяку. Теперь и караван для моего сыночка не успеем снарядить, отправить на границу. Обо всем ведь позаботились: и верблюды не верблюды, а слоны, и караванбаши проверенный, дороги знает, и колокольца я приказал подвесить серебряные, и во вьюки весом по харвару все на дорогу сложили, даже баранину сушеную, ломтиками, столь любимую сыночком, и энтери - длиннополый кафтан я приказал положить запасной, где его уж там, в Советской стране, сумеют сшить, и войлочную накидку из козьего пуха от дождя и снега упаковали... И все теперь пропало. Дождь и снег сделали степь топкой. Грязь по колено. И джемшиды мои, собаки проклятые, не приехали. Кто составит охрану моему внуку, моему любимому наследнику? Мой внук может ехать только принцем, с караваном из двух десятков верблюдов, с охраной из ста вооруженных.
– Протянешь руку к кушаньям - и сразу отдернешь. У лицемера не поешь, - тихо пробормотал Аббас Кули.
– Старый Джемшид столько говорит! У него язык оброс волосами. Сколько отговорок! Отговорки хуже греха. Душно у меня в груди.
– И чтобы показать, что у него душа горит, он выпил пребольшую чашку обдуг - напитка из кислого молока. Вдруг вскочил, воскликнув: - Все это стежки иголкой по воде. Пока не поздно, уезжайте, Алеша-ага. А я их, бесстыжих, удержу.
Мгновенно перед ним возникло распухшее, все в мелких морщинках лицо визиря. Он ужасно походил на молодящуюся, бодрящуюся старуху, прожженную интриганку. Язык у него заплетался. Он что-то бормотал: "Куда едем? Зачем? Как едем? Нельзя... Гнев обрушится... Нельзя ехать. Не пустим".
– О, хвост идет за слоном! Ты что, подслушиваешь, безбородый! Лучше драка с тигром, чем ласка шакала.
– Повернувшись к Мансурову, Аббас Кули тихо добавил: - Он прикидывается идиотом. Дом этот - ловушка.
Вдруг старый Джемшид вскочил и бросился к окну.
– Не поедет!
– кричал он.
– Не поедет. И караван не пойдет! Нет, нет, нет!
Выстрелы загремели так неожиданно и грозно, что и Мансуров, и все присутствующие схватились за оружие.
Стрелял старый Джемшид. Стрелял из окна в дальние ворота, через которые можно было видеть большой двор, где лежали и стояли верблюды.
– Нет верблюдов! Нет каравана! Всех верблюдов убью!
Его подхватили под руки, потащили от окна. Внук вскочил и хлопал в ладоши. С головы Шагаретт спало покрывало. Она смотрела с нескрываемым презрением на отца, прижав ладони к губам. Она боялась, что с уст ее сорвется недостойное слово упрека. Она не могла, не смела сказать ничего. Она знала, что старый Джемшид всю ночь курил опиум. Так говорили. На самом деле опиум уже давно не действовал на старика, и он курил невероятную смесь из конопляных листьев и белены, которая даже закоренелых опиекурильщиков валила с ног или доводила до вспышек безумия.
Прекрасная джемшидка бросилась к отцу, подхватила его под руку и повлекла к дверям. А старик вопил:
– Огонь гнева и вражды... вспыхнул огонь! Война! Не гаси огня водой. Он враг. Он отбирает сына! О, кровь Сиявуша! Я застрелю его! Куда меня ведут? Дервишу сказали: убирайся! Он набросил на плечо пушт-и-тахт и побрел... Нет больше мне места в моем доме. Увы, лучше быть головой теленка, чем копытом быка...
– И уже в дверях он остановился, нашел почти невидящими глазами стоявшего с мрачным, напряженным лицом Мансурова и выкрикнул: - Враг! Ты враг!
– Господин вождь, вернитесь, - заговорил Мансуров.
– Я вас прошу. Здесь нет врагов. Здесь только ваши друзья.
– Нарушить шабчара, - воскликнул Аббас Кули, - невозможно! Позор ляжет не на него, - он показал на Мансурова, - на вас и...
– Он вовремя остановился. Шагаретт молчала, но взгляд был достаточно красноречив.
– Не убивайте меня, госпожа, помогите усадить вашего гневного папашу!
Но старый Джемшид так и не сел на свое место за праздничной суфрой. Он стоял, раскачиваясь; в руке угрожающе прыгал маузер. Вдруг он провел руками по усам и бороде и объявил:
– Хейле баррака, таане салыг - великое благословение, полное здоровье! Оомин обло!
Все повторили его слова и жест. Старик посмотрел на маузер, засунул его в кобуру - ему помогал подскочивший бабьеликий визирь, - повернулся и шатаясь побрел из пандждари. Он бормотал:
– Бог хочет счастья всем... Мы хотим жить, как другие.
Он все же пошел в своей ярости на уступку. Он не прервал шабчара, не нарушил обычая. Он хитроумно закончил пиршество и тем самым отвратил от себя гнев своего зятя.
Джемшиды мстят за такое оскорбление до седьмого колена.
– Настоящий Джанхансуз! Поджигатель мира!
– изрек Аббас Кули.
– Если хочешь узнать друга, нахмурься... рассердись на него. Пусть поймет, что там, где нет в степи орлов, и летучая мышь - орел.
– Вы не дипломат, Аббас. Хорошо, что баба-визирь ушел...
– говорил Мансуров, вставая. Он спешил к себе наверх. Он крепко держал за руку сына. Все безобразие происшествия не дошло до мальчика. Он все повторял:
– Зачем дедушка стрелял? В кого стрелял?
Из дверей разъяренной эринией налетела на Алексея Ивановича Шагаретт.
– Куда ты ведешь его?
– Идем наверх. Собери его и соберись сама. Мы уезжаем.
– Но отец... Он не отпускает. Он может...
– Слушай, Шагаретт. Ты мне говорила, что здесь Восток, что здесь не просить надо, а повелевать. Так вот... теперь я приказываю! Мы едем. И не мешкай ни минуты.
Молча они собрались. Молча сели в автомобиль. Только мальчик щебетал что-то восторженное.
Старый Джемшид не показывался. Их провожал старичок дворецкий и мюриды - обитатели мазара. Восковая маска на лице дворецкого оставалась гладкой, безжизненной, когда он склонился в прощальном приветствии. Он не задал ни одного вопроса. Он не посмел спросить.
Мюриды тоже молчали, склонившись в поклоне. Они ждали благословения от своей пророчицы. Они прикладывали кончики пальцев ко лбу и глазам.
Но она сидела на заднем сиденье прямая, суровая, смотрела прямо перед собой. Она уезжала. Она повиновалась приказу мужа.
Весь вид ее говорил: "Ты мне приказал, ты осмелился приказать. Что ж, я повинуюсь. Но все, что произойдет, пусть падет на твою голову".
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Пускай своим путем в далекий
Хорасан, качаясь и пыля, уходит