Колесница Джагарнаута
Шрифт:
– Эриния! Ты права. Таких, как Крейзе, не щадят...
– Он упал на одеяло и пробормотал: - Поход Бонапарта... Наполеон... Разве все кончено?
– Конечно! Все для вас, аллемани, кончено. Аллемани - падаль.
Вдруг Шагаретт пнула ногой затихшего Крейзе, прежде чем Мансуров успел оттащить ее, вырвалась из его рук и выбежала.
Раненый тяжело дышал, но больше не открывал глаз. Многое надо было бы у него узнать, но Мансуров пошел по лесенкам и переходам в михманхану. Он осмотрел все, что нашли при Крейзе. В маленькой, крохотной записной книжке имелись записи - цифры и отдельные буквы готического алфавита. Личный шифр полковника Крейзе. Такие шифры разбирать труднее всего, и требуется очень много времени, чтобы его расшифровать.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Притеснение обращается в путы для
притеснителя в обоих мирах.
Ш а м с э д д и н
Я не заслужил ада и недостоин рая.
Бог знает, на чем ты замешал мою глину.
Я подобен неверующему нищему и
отвратительной блуднице. Не осталось у
меня ни веры, ни мирских благ, ни
надежды.
О м а р Х а й я м
– Сюда нельзя!
– Голос Шагаретт звучал глухо, резко.
– Я колдую.
Умная, просвещенная Шагаретт колдовала. Все в комнатке, которую отвели великому вождю, старому Джемшиду, тонуло в сизо-зеленом, густо пахнущем чем-то пряным дыму. В угол забился старый Джемшид, с перекошенным, блестящим от пота лицом, с открытым ртом, с округлившимися от недоумения и ужаса глазами. Джемшид смотрел на стоявшую перед ним дочь и трепетал. Какая дочь. Пророчица, языческая жрица, вещавшая неведомые заклинания, поднявшая к потолку свои обнаженные прекрасные руки со светильником. Алексей Иванович не мог, не хотел уходить.
– Отец, прикажи ему уйти!
– мрачно проговорила Шагаретт.
– Волшебство для тебя. Пусть уйдет!
Стариковский лепет раздался из облаков дыма:
– Она - дочь хорошая! Сто звезд не равны одной луне. Уйди. Ты должен терпеть ее. Она общается с джиннами.
– Шагаретт, что вы тут все спятили?!
Со стоном молодая женщина воскликнула:
– Не мешай, кяфир! Здесь совершается таинство. Если любишь меня, уходи. Дай мне колдовскими словами убедить этого упрямца. Уходи, а то погибнешь.
Он невольно повиновался. Его напугал, поразил ее отрешенный, дикий вид. Не молодой красавицей, полной обаятельного и естественного кокетства, предстала перед ним в одуряющих клубах дыма Шагаретт, а бледной колдуньей, с зловеще блестящими черными глазами.
От этой колдуньи, ледяной, величественной и угрожающей, даже Мансуров отшатнулся. А она наступала на перетрусившего старого Джемшида.
– Ты украл мое отчаяние, сделал из моего горя воровскую отмычку! Мы, джемшидки, рабыни, рабыни отца, рабыни мужа. Но держим вас, слабых мужчин, под пятой таинственных сил, живущих в нашем слабом теле. Вы, джемшиды, торгуете нами, отцы - дочерьми, мужья - женами, но мы над вами. Помните, все в мире повинуется матери степи и пустыни! Женщина повелевает!
– И, мгновенно сменив повелительный тон на упрашивающий, Шагаретт снова сказала: - Алеша, уходи! Дай мне просветить этого несчастного, жалкого, кто называется моим отцом.
Дым делался в комнате все плотнее. Фигура прекрасной джемшидки с поднятыми руками расплывалась, превращалась в зыбкую тень, чуть теплилось пламя светильников. Все глуше звучал голос.
– Призываю того, кто выше всех. Повинуйся. Куф-суф! Повинуйся! Слушай его слова!
– Остановись! Прекрати, дочь моя, я все сделаю, - голос старого Джемшида звучал слабо.
Имя вождя джемшидов окружала жуткая слава. Знали, что от него нечего ждать пощады. Впервые выдел Мансуров старого Джемшида слабым, беспомощным, во власти страха.
Все восставало в нем. Он думал, что знал хорошо Шагаретт. Он поражался ежеминутным переменам в ее настроении. Но сегодня... На ней, оказывается, двуликая маска: одна говорит "да", другая - "нет".
Он прошелся по верхней балюстраде, ему хотелось успокоиться. Огромные глиняные зубцы стен, предназначенные для укрытия стрелков, громоздкие башни, нависшие из тьмы, одинокий красный глаз костра далеко в степи уводили в дикость, в средневековье. Внизу на мощенном плитами дворе анахронизмом выглядели автомобили.
Мансурову чудился треск дров в гигантских очагах, плеск огней, пышащих вонючим дымом факелов, лай своры гончих, стон подстреленных джейранов в степи, скачущие в безумцы охотничьей гонки охотники.
И вполне в тон звучали в ушах "куф-суф" и таинственные заклинания, колдовские заговоры волшебницы, пророчицы Шагаретт, пытающейся направить на путь истинный старого Джемшида, убедить его, а может быть, и припугнуть.
Скверно! Очень скверно. Мансуров ловил себя на желании войти в михманхану старого Джемшида, распахнуть двери и окна, выгнать зеленый дым, схватить за руку Шагаретт, вывести ее силой, как напроказившую школьницу, посадить вместе с сыном в машину и приказать Алиеву: "Давай газу!" Увезти и жену и мальчика в Ашхабад.
Он ходил по балюстраде размашистым, военным шагом и думал, думал. Звезды совершали круг над головой в темном небосклоне, снизу стлался едкий дымок.
"Моя пророчица всерьез решила заколдовать старика".
Сильна еще громада тьмы. Надвигается она неотвратимо на умы и чувства людей. И в звуках ночи Алексей Иванович вновь услышал скрип и тяжелое шуршание гигантских колес - тяжелых, медлительных, старых, таких старых, какие скрипели по дорогам Хорасана во времена Фирдоуси. Колесница судьбы ползла из ночи, судьбы неотвратимой, мрачной.
И хотя действительно мимо замка где-то во тьме скрипел обоз обыкновенных персидских арб - Мансуров сразу же понял это по возгласам и разговору арбакешей, - первое впечатление долго не проходило. Сколько уже лет он боролся с судьбой, сражался за сына, за Шагаретт, за их любовь, за семью! И все напрасно.
И все потому, что Шагаретт не хотела бороться с роком. Она покорно склонила голову перед колесницей Джагарнаута.
Оставалось вырвать ее из-под колес силой.
Он вслушался в шумы ночи. Тьма кралась бархатными лапами по степи. Ни искры во тьме, кроме единственного красного огонька. Мертвая тьма, и вдруг... Мороз продрал по коже от лютого вопля... Отчаянный, безнадежный вопль жертвы, знающей: сначала насилие, издевательство, муки... а потом смерть. Вопли, подобные вспышке факелов, а потом все то же молчание тьмы.
И снова... тянутся руки вопящих жертв. Жутко... Шакалы. Шакалы вопят, точно дети, которых истязают, хохочут в истерике. И все же страшно. Вопли тянут во тьму дикой Хорасанской степи, во тьму суеверий - нелепых, но ужасных.
Совсем недавно в тегеранской газете напечатали сообщение мешхедского собственного корреспондента. В желудках-де хорасанских кур завелись ядовитые змеи. Шейхи и ахунды повелели прирезать и сжечь всех кур. И еще по случаю начавшейся эпизоотии скота аграрный департамент приказывает на всех воротах и загонах повесить амулеты с охранительными молитвами.