Колесница Джагарнаута
Шрифт:
На мостике озабоченный Соколов изучал в громоздкий, килограмма на четыре, бинокль море, берег, домики, подозрительно расползавшийся по прибрежному пространству темный шевелящийся мох. Капитан стоял, опершись на перила, и ветер трепал его жесткую черную шевелюру.
Капитан был не в духе. Он грубо гонял молоденького, безусого, конопатого паренька, судя по наушникам - радиста парохода.
– Любуетесь, - процедил мрачный капитан Алексею Ивановичу. Наслаждаетесь, так сказать, пейзажем порта Гассанкули. Идеальный пляж для десанта. Еще Наполеон Буонапарте, строя планы завоевания Индии, слышал от своих путешественников-шпионов о сем пляжике и избрал Гассанкулийский залив для высадки армий. Считал чертов император Гурган идеальным стратегическим плацдармом для дальнейшего следования на Астрабад, Мешхед и прочая, и прочая. Любуйтесь! Непередаваемо! Раньше в Чикишляре пароходы из Астрахани и Баку причаливали, а теперь там моря нет. Суша выперла. И тут вылезет.
– А ближе нельзя?
– спросил Соколов, все еще не опуская бинокля. Черт побрал бы ваши мели! Мне надо, чтобы ближе.
– Нельзя! Засядем! А тогда от них добра не жди, - и он неопределенно ткнул пальцем в Гассанкули.
– Там все в порядке. Держатся в норме. Я на всякий случай.
– А что, осложнения?
– спросил Алексей Иванович. Он все больше нервничал и старался остудить свое горевшее лицо, подставляя его утреннему бризу и с наслаждением вдыхая соленый воздух. Белый шрам на виске порозовел, но никак не хотел покрываться загаром. А смотреть на Гассанкули приходилось против солнца, поднимавшегося оранжевым до ядовитости апельсином из-за горизонта Дехистанской пустыни.
– А вот, смотрите, комбриг!
– протянул бинокль Соколов. В голосе коменданта зазвенела сталь при слове "комбриг", и Алексей Иванович даже малость вздрогнул. Где-то вглуби проснулась тревога прошлых огненных годов. Утренний совет пристегнуть револьвер, неожиданное обращение "комбриг", тревожная беготня радиста... Видно, серьезные дела.
"Лишь бы не опоздать", - вдруг мелькнула мысль.
Он попросил тяжелый бинокль и посмотрел. И мог сказать лишь:
– Ого!
Бинокль увеличивал во много раз, и мох сразу превратился в неисчислимое скопление черных иомудских папах, шевелящихся, двигающихся потоками во все стороны. Видимо, толпа от нетерпения не стояла на месте. Люди волнами метались во все стороны. Над толпой торчал лес ружейных дул. На них-то и загорались в лучах поднимающегося солнца слепящие зайчики.
– За своих иомудов я ручаюсь!
– сказал мрачно Соколов.
– Их знаю. У меня с ними договор, скрепленный оттисками большого пальца. А вы знаете, что такое притиснуть к бумаге палец. Притиснул, прилип. Поклялся. Это наши, советские. А вот сколько тут советских, а сколько из-за Атрека пожаловало? Отборные кочакчи, калтаманы.
– Он долго еще смотрел в бинокль и думал вслух: - Нет, видать, обозлились здорово, пышут, как печки, местью. Мало, что вдовушка их главаря, святого ишана, пришила. Да еще сбежала, лишив их удовольствия поизмываться над ней. Да еще тут изволила спрятаться и с кяфиром неверным любовь крутить. Озвереешь тут. Не иначе, явились в Гассанкули за дамочкой, гады.
– За ней?
– А то как же. У степняков это просто. Из-за бабы войну учинить. Чего проще!
– Они отлично вооружены, - осторожно заметил Алексей Иванович, не желая навязывать свою точку зрения такому опытному, бывалому коменданту пограничной заставы, как Соколов.
– Отсюда видно... Винтовки...
– Все с винтовками и прочим огнестрельным оружием. У нас - под предлогом, что надо отбиваться от волков и гепардов. В Персии калтаманы сами себе хозяева. Тут на всем атрекском участке - двести километров - ни одного персидского пограничника. Всех персидских солдат в живые мишени превратили, а стреляют иомуды с четырехлетнего возраста.
– Поворачивать?
– буркнул капитан. Вообще сегодня он не говорил, а бурчал.
– Или будем здесь жижу месить... Мне еще засветло в Бушир надо.
– Поворачивать будете вы, дорогой морской волк, а нас, будьте любезны, высадите.
– Слушаюсь! Да вот и Ана Гельды, - снова пробурчал капитан, разглядев людей на быстро приближавшейся изящнейших обводов кимэ и сразу же оживившись.
– Ну, ежели Ана Гельды плывет, ваши акции, комендант, полезли вверх. Раз Ана Гельды за вами, живет еще в Гассанкули Советская власть.
Матросы кимэ в огромных папахах и длинных халатах ловко по команде рулевого пришвартовались к спущенному моментально трапу. Рулевой быстро взбежал по ступенькам и обнялся с Соколовым. Рулевой, высоченный, с иссиня-черной бахромкой бородкой, с орлиным носом и веселыми глазами, поздоровался и воскликнул:
– Велико благоволение аллаха, прибыл брат комендант!
– Здорово, Ана Гельды! Здорово, Советская власть! Быстро в кимэ. Вижу, они расшухорились, раз сам поплыл к пароходу встретить. По дороге расскажешь.
– Напугаешься, - благодушно проговорил Ана Гельды, - горят местью. Тень смерти пала на Гассанкули. Их одних из Гюмиштепе тысяч шесть наехало. И надо же... Девчонка Ораз Мамеда стыд свой в пыли топчет без забот, а тут еще в самом Гюмиштепе их верховного девка-рабыня с нашей стороны будто зарезала, как баранов режут.
– Это еще что?
– Да мы и сами еще толком не знаем, кто такая... Рабыня, говорят.
Невольно Алексей Иванович вздрогнул. Но он не успел ничего спросить.
– Все в ярости, - сказал Ана Гельды.
– Поднялись все роды и племена. Говорят, ее подослали. Положение очень трудное. Правда, может, лучше вам не ехать?
– Подождали бы моторку. Радиограмма же пошла, - проворчал капитан. Публика необузданная.
– Вы один, товарищ комендант, - сказал вкрадчиво Ана Гельды.
– Вы воин, вы, все знают, ничего не боитесь, но их десять тысяч. Мудрость в выжидании. Я поеду к ним, возьму яшулли и привезу на пароход. Поговорите тут с ними, образумьте.
– Нет. Вообразят еще, что мы спасовали. Вы оставайтесь, товарищ комбриг. Вам там делать нечего.
"Делать нечего?" - подумал Мансуров.
Соблазн рассказать все был велик. Но тогда Соколов, безусловно, не пустит его на берег. Пока приходилось помолчать.
– Нет, я с вами!
– Что ж, я вас предупредил.
Рукавом гимнастерки Соколов смахнул с зеленого верха фуражки пылинку, решительно надел ее на голову, чуть набекрень, согласно уставу, и сразу же принял лихой вид. Он зашагал, звеня шпорами, к трапу. Ана Гельды поднял глаза к небу и по-фарсидски воскликнул:
– Истинно говорят: храбрец сознает опасность, не испытывая страха. Не то что трус, чувствующий страх, не сознавая опасности.
Старый хитрец, прожженный политик, контрабандист в прошлом, Ана Гельды искренне принял Советскую власть, отлично справлялся с работой председателя исполкома, но старался ладить с иомудами, неустойчивыми, изворотливыми, вечно кочевавшими через Атрек и создававшими полную неразбериху в приграничном районе*. Сам Ана Гельды из племени огурджали, потомственный рыбак и огородник, оседлый человек, не любил и не понимал кочевников, откровенно побаивался их и сейчас сильно струсил. Он боялся и за коменданта, очертя голову лезущего в опасность, но еще больше он страшился за свое благополучие, за свою семью, мирно и тихо проживавшую в новенькой русской избе на высоких сваях, бревна для которой он, Ана Гельды, сам привез из Астраханского порта. Потому он воззвал сначала к небесам, к морю, чтобы они остановили безумного коменданта, а когда призыву его не вняли, он обратился к Алексею Ивановичу: