Колесница Джагарнаута
Шрифт:
Чем ближе подъезжали они к берегу, тем более глухо роптала толпа. Временами шум даже заглушал бормотание коменданта.
Он прикрикнул на возницу, когда тот хотел остановить арбу у подплывшей плоскодонки. Знаками молодой кучер показал, что берег заполнен плотной толпой, первые ряды которой стояли прямо в мелкой воде. Дескать, неудобно гнать лошадей на людей.
– Были бы люди!
– Соколов подхватил из рук арбакеша вожжи, гикнул, и арба вкатилась через толпу в смятении раздавшихся в стороны людей на низкий берег.
Мгновение - и арба оказалась в гуще толпы. Расчет Соколова был верный. Он теперь стоял над толпой, как на трибуне. Высокий, в полной
А это и требовалось коменданту заставы. Он громко, во весь голос весьма добродушно поздоровался с толпой:
– Ассалом алейкум, уважаемые! Аманмисыз, почтенные!
– И то, что он высился в небе своеобразным монументом, и то, что он поздоровался с толпой тепло и спокойно, сразу же произвело впечатление. Сначала вразброд, довольно неуверенно, а дальше хором, дружно загудело ответное приветствие.
– Ну вот! Поняли друг друга, - сказал Соколов Анжиниру, - контакт есть!
– И он снова обратился к толпе: - Вот мы и приехали. А я вам снова привез знаменитого и мудрого искателя воды, нашего уважаемого Великого анжинира! Принимайте почетного гостя!
Великий анжинир!
Волшебные слова! Волшебные в пустыне, жаждущей воды, где каждый мечтает о воде для своего растрескавшегося от зноя поля, где каждый до глубины души, до трепета сердечного с восторгом вслушивается в шипение воды, струи которой вливаются в иссохшие арыки и бороздки среди поникших, увядших под лучами южного солнца растений, чтобы напоить их, воскресить к жизни.
Великий анжинир и вода! Слова волшебны и неразрывны, Анжинир - это вода!
Комендант в щегольски сдвинутой зеленоверхой фуражке произнес слово "анжинир"! И лес винтовок заколебался, опустился, исчез. Нельзя винтовками встречать вестника жизни и воды.
Толпа единым вздохом вытолкнула из себя:
– Салом, Великий анжинир. Мир тебе!
Больше иомудов не интересовала переступившая закон вдовушка. Толпа не думала о мести.
– Расскажи нам, Великий анжинир, о воде!
– закричали в толпе.
До вечера слушали Мансурова иомуды. Слушали и рыбаки, и дехкане, слушали и вожди, и батраки, слушали и ишаны, и капитаны кимэ, слушали и контрабандисты, и самые отчаянные калтаманы, слушали и женщины, которых Соколов не без иронии назвал чуждым здесь словом "дамы" и которые прибыли сюда, чтобы усладить свои чувства терзанием и муками девушки, осмелившейся переступить обычай. Слушали Великого анжинира до той самой поры, когда медно-красный поднос на западе омылся волнами Каспия, вспыхнул острым лучом, красным, багровым, и потух. Царь-солнце вошло в море, его сияние прекратилось.
А когда зашло солнце и наступила тьма, где там заниматься делами! Время молитвы и ужина!
Сколько было еще днем зарезано баранов в ауле Гассанкули, сколько котлов поставлено было на очаги по распоряжению Соколова еще с трех часов пополудни, сколько зажарено великолепной рыбы из Атрекского залива, сколько сварено плова из белейшего риса - никто не подсчитывал.
Пир в Гассанкули продолжался и шел весь день, и следующий день, и еще один день. Молодые всадники в белых аристократических папахах скакали на скачках, и сам Ана Гельды с высоты красной трибуны раздавал ценные призы: шелковые малиновые халаты, туркменские, неимоверной длины, голубой стали ножи в серебряных ножнах, двустволки тульские и ижевские. Вся равнина к северу
А на третий день кушал плов в русской избе на сваях, принадлежащей мудрому, хитроумному кораблестроителю Ораз Мамеду, и Соколов. Он отложил в сторонку на ковер свою щегольскую пограничную фуражку и, осторожно белоснежным носовым платком утирая пот со лба, ел с удовольствием, как подобает человеку, изрядно и успешно поработавшему на благо человечества.
Он рассказывал Ораз Мамеду и мрачному капитану:
– Уехали. Укатили на моем "фордике". И меня не дождались. А до Баятходжи, до комендатуры, все полтораста. Что я буду делать?
– Мда, - промычал капитан.
– Баба, да еще красивая, до добра не доведет... Придется вам, товарищ комендант, ко мне на борт грузиться хорошо, что догадался я заглянуть сюда на обратном пути. Грузитесь! И двинем в Красноводск. А оттуда через Кзыларват и Хаджикала к себе...
– Ничего, "фордик" завтра обратно прискачет.
– Значит, с миром доехали?
– встрепенулся погруженный в раздумье Ораз Мамед.
– Доехали, - с удовлетворением сказал Соколов.
– Но говорил я: подождите еще денек. Нет, давай, давай! Переполоху наделали. Их видели на дороге. И кто видел! Джигиты, возвращавшиеся с контрабандой. Они в азарте погнались за "фордом". Да куда там! Наш Алексей Иванович такую стрельбу открыл... Те - кто куда. Но хорошо, мотор не сдал. У меня вечно свечи барахлят. Остановись машина - и порубали бы в лапшу. Жалко было бы.
– Кого?
– Само собой... автомобиль. Верой и правдой старик "форд" служит. Он плотно поел, и к нему пришло благодушное настроение.
– А вообще показал бы я вашему... кавказскому пленнику, где раки зимуют. Сорвался с цепи. Комбриг! Великий анжинир! Сентиментальные романы! Теперь вся степь переполошилась. Кашу Иван да Марья заварили, а расхлебывать коменданту. Пораздумав немного, он добавил не то возмущенно, не то даже с некоторым восхищением: - А дипломат! Сколько на пароходе ехали, разговаривали - и ни слова. Понял, что тогда я его на берег не пустил бы.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Знай, что истинная вера - человечность.
Душа ее - знания, а тело - дела.
Н а с ы р-и-Х о с р о в
В Шагаретт жили два человека: современная добрая женщина, преданная жена и любящая мать, и первобытная кочевница, фанатичная, напичканная маниакальными представлениями, мистикой, суевериями, мстительная, жестокая.
Он никогда не говорил ей об этом. Но внутренне был уверен, что она читает его мысли. Больше трех лет прошло, бесконечно давно она первый раз заглянула ему в глаза в далеком ауле Мурче. Он до сих пор вздрагивал, вспоминая то мгновение. С того мгновения он отсчитывал дни своей новой жизни, новой потому, что, хотел он того или нет, он перестал считать жизнь свою прожитой. Он жил и хотел жить. Он понял, что любит и любим. Прекрасная джемшидка вошла в его жизнь, и он отдался великому чувству со всей беззаветностью и преданностью потому, что до того дня, когда он освободил рабыню Шагаретт из лап бардефурушей - подлецов и мерзавцев, - у него не было личной жизни, глубокой привязанности к женщине.