Колесо Фортуны

Дубов Николай Иванович

Вот этим капризным вкусам чугуновских домохозяек Лукьяниха и потрафляла. Настоящей посуды - горшков, мисок, крынок - она не делала, поливы не знала. Но неказистые муравленые изделия ее - крышечки, мисочки, чашечки - хотя и были шершавы и неравномерно обожжены, зато звонки, прочны и дешевы. Хозяйки охотно их раскупали, поддерживая бюджет Лукьянихи на таком уровне, чтобы и в случае неурожая лесной ягоды каждодневная тюрька была обеспечена. За лето раза три, а то и четыре Семен Верста отвозил в Чугуново две ручные корзинки с изделиями Лукьянихи, за что из выручки, если боя не было, получал трешку.

На несколько дней Юка впала в восторг.

Она по пятам ходила за Лукьянихой, к печи для обжига, которой служила пещерка, выкопанная в отвесной стене овражка, натаскала столько хвороста, что его хватило бы на обжиг воза посуды, дома прожужжала всем уши рассказами о чудной старушке, какая она бедная и одинокая, и хотя ей за восемьдесят, она еще бодрая, работает и сама себя содержит. Узнав, что вместо чая Лукьяниха пьет заварку из сушеных земляничных листиков, принесла ей чаю, сахару, и если бы мама носила платья подлиннее, ей наверняка пришлось бы с несколькими распроститься.

Лукьяниха все принимала с благодарностью, ласково привечала Юку и называла ее доченькой, хотя по возрасту вернее было бы называть правнучкой. Они разговаривали о разных разностях, и только рассказывать о своей молодости Лукьяниха мягко, но непреклонно отказывалась.

– Было да прошло и быльем поросло... Что ж и ворошить, душу теребить?.. Я уж и забыла все, ровно ничего и не было. То ли в сон, то ли в явь... Все это пустое, доченька. Живу изо дня в день - вот и вся недолга...

Уклончивость старухи только распаляла Юкино воображение, и у нее все больше крепло убеждение, что над прошлым Лукьянихи распростерла свои невидимые крылья какая-то тайна. И вдруг трепет этих крыльев послышался ясно и отчетливо.

Однажды к Лукьянихе пришла женщина с узелком в руках. Преждевременно постаревшее лицо ее было исплакано, губы поджаты в горестной гримасе.

– К тебе, Лукьянна, к тебе, милая, - полупричитая, заговорила она и. кончиком платка привычно вытерла глаза и под носом.
– Больше пособить некому, просить некого.
– Она опустила голову и заплакала.

– Иди, доченька, погуляй, - сказала Лукьяниха.
– Тут дела бабьи, тебе неинтересные...

Юка ушла. Увы, стыдя и коря себя, она ушла, чтобы тотчас вернуться. Только уходила она открыто, во весь рост, а обратно поспешно проползла на животе под вишняками- и припала к дырке в плетне.

Сказать, что Митьку Казенного в Ганышах не любили, значило бы сильно упростить дело. У одних, как у деда Харлампия, он вызывал презрение, у других - страх, кому-то был безразличен, а кто-то негодовал и удивлялся, как земля таких носит. К нему относились по-разному, но к финалу его подвигов все отнеслись одинаково - вздохнули с облегчением, повторяя подходящие к случаю присловья: по делам вору и мука, повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить... И только одинединственный человек в селе, да и на всем белом свете, продолжал его любить, боялся и страдал за него, пытался ему помочь и спасти - его мать. Каков он, она знала не хуже других, а может, и лучше, но он по-прежнему оставался ее сыном, первеньким, единственным светом в окошке, единственной и так нужной опорой в жизни, единственной защитой и надеждой. Горько оплакивая его и свою разнесчастную судьбу, Чеботариха металась - она искала путей, ходов и способов помочь ему, выручить, вызволить, спасти... Все ее попытки заканчивались ничем, и она пришла к Лукьянихе. Та слушала ее жалобы, всхлипывания, сочувственно поддакивала и вздыхала.

– Вот так и бьюся, - закончила Чеботариха.
– Никто и слушать не хочет сиди, говорят, бабка, и жди; все будет в свое время и по закону. Ну, на поблажку не надейся, навряд чтобы.

– Да ить это дело такое...
– неопределенно отозвалась Лукьяниха.

– Вот потому я к тебе и пришла. Больше просить некого, надеяться не на что...

– А что я могу - старуха никчемная? Разве меня кто послушает?

– Не тебя - силу твою послушают...

– Да ты что, милая! Чего плетешь-то? Перекрестись да подумай - какие такие у меня силы? Чего я такого делала али сделала?

– Ну как же!
– сказала Чеботариха.
– А Гришку Опанасенко кто вылечил? А Катьку Гаеву кто? Ну, потомто она померла, а сначала-то ей полегчало!..

– Да когда это было? С тех пор у меня и из головыто все выдуло...

– Ты не думай!
– спохватилась Чеботариха.
– Я не задаром! Вот...
– Она суетливо развязала узелок, - вот яичек тебе трошки принесла. Мало - так ведь больше где взять? Четверо ртов - их напихать надо... И вот.
– Она расправила зажатую в кулаке зеленую бумажку, положила сверху.
– Не взыщи сколько есть. Рубли-то, они с неба не падают...

– Ох, не падают, - покивала Лукьяниха, покосившись на дары.

– Я и еще, коли что... Огородники принесу - картофельки там, капусточки... Только ты уж пожалей меня, не отказывай.

– Да ведь кабы он болел, лихорадкой, к примеру, как Григорий... Есть молитва и от Трясовицы, и от Медни, и от Коркуши, и от Коркодии, и от Желтодии... От всех двенадцати скопом и от каждой на особицу. А от суда нету.

– Да ты поищи, подумай, может, какая отыщется.

– Да ведь суд-то безбожный! На него молитва не подействует. Не молитвы, ума твоему Митьке поболе бы надобно.

– Где ж его взять, коли нету?
– снова заплакала Чеботариха.
– Может, все-таки попробуешь?

– А как не поможет?

– Там уж как бог даст... Только ты уж постарайся, чтобы помогло.

– Не знаю... Есть одна молитва от урока.

– Это от чего же?

– Ну, от сглазу, что ли, от порчи... а ведь суд - не порча, никто его там не сглазит.

– Ну все одно прочитай, какая ни на есть... все лучше, чем никакой.

– Надо бы какую вешшичку евонную, что ли...

– А я припасла, припасла, - засуетилась Чеботариха и достала из узелка вспухшую от грязи, засаленную кепку Митьки.

Лукьяниха взяла ее обеими руками, как полную тарелку или миску, зашевелила губами, не то вспоминая, не то примериваясь, сколько могла выпрямилась и вдруг заговорила не своим обычным, а совсем другим голосом в нос и нараспев:

– Встану я, раба божия, не благословясь, пойду, не перекрестясь, из дверей не в двери, из ворот не в ворота, сквозь дыру огородную. Выйду я не в чистое поле, в сторону не в подвосточную, не в подзакатную. Подымаются ветры-вихори со всех четырех сторон, от востока до западу, сымают и сдувают с крутых гор белы снежки, сымают и сдувают с вшивого добытка уроки, озепы, призеры, злые-лихие приговоры. Подите же вы, уроки, озепы, призеры, злые-лихие приговоры, понеситесь во лузя-болота, где скотинке привольно, народу невходно, там вам жить добро, спать тепло. Замыкаю свои слова замком, бросаю ключи под бел горюч камень алатырь; а как у замков смычи крепки, так слова мои метки. Будь моя молитва крепка и липка, хитрее хитрово хитрова и щучьего зуба. Аминь.