Шрифт:
Собака дожидается утра.
Она знает, что утром придут люди и во всем разберутся.
Другие люди. Не такие, как человек, что был здесь совсем недавно. И уж точно не такие, как тот, что прямо сейчас находится здесь. Наверное, его теперь трудно и человеком-то назвать. Это уже просто кусок мяса.
Мяса, которое нельзя есть.
Собака ложится на пол, грязный, в темных разводах сначала растаявшего, а потом высохшего от тепла двух масляных радиаторов снега. Печки держат оборону от кусачего мороза, пытающегося пробраться сюда с улицы из-за стен из сэндвич-панелей. Улегшись, она
Она терпеливая, ей не привыкать. Сколько часов провела она в своей будке и возле нее, карауля дом хозяина. Дом был небольшой, деревянный, покосившийся от старости. Как и все остальные дома вокруг. Потом хозяина не стало. Он продал дом и куда-то уехал. Далеко – так, что даже если собака и захотела бы его найти, не смогла бы. Она осталась при доме с заколоченными окнами, будто пес-поводырь при слепом. Жизнь без хозяина стала голоднее, но ведь ко всему можно привыкнуть. Собака привыкла. Научилась искать еду возле помоек, с рычанием и драками отбирать ее у других сородичей. Охотилась на наглых черных ворон. Пила из луж. Она отощала, ее шерсть завалялась. Но каждый вечер собака возвращалась в конуру – сторожила дом, пока однажды ночью, в сильный ветер, на него споткнувшимся великаном не рухнуло дерево. Оно с грохотом проломило крышу, куски шифера и осколки стекол разлетелись вокруг, а испуганная собака увидела, что дом вдруг стал похож на человека, который, устав, привалился к стене да так и замер. Стал мясом. Собака заволновалась, поняв, что сторожить больше нечего. Она ушла со двора и несколько дней прожила под крыльцом соседнего, тоже опустевшего дома, не понимая, что же ей делать.
А потом появились незнакомые люди. Много людей. Они пригнали грозно рычащие механизмы и стали ломать дома. Когда очередь дошла до того, под крыльцом которого жила собака, она выползла оттуда.
– Смотри, и на собаку-то не похожа! Панда какая-то! – засмеялся один из людей. – Только худая.
Собака и правда больше напоминала какую-то специально выведенную породу. Будто уменьшенного в несколько раз бамбукового медведя скрестили с сибирским хаски, в чей геном пару поколений назад затесалась лиса – настолько хаотичный был у нее окрас. Рыжие подпалины на боках и на хвосте, черные несимметричные круги почти под глазами на фоне белой морды.
– Вроде бы сообразительная. Башка вон здоровая какая. Что она тут делает?
– В караул ее надо взять, вот что! – предложил человек в белой каске и спросил собаку. – Панда, пойдешь к нам?
И собака пошла.
Стала Пандой.
Вместо сломанных домов люди привезли новые, прямоугольные, поставили вокруг них бетонный забор с воротами, вырыли большую яму, стали в ней что-то делать. Собака осталась жить в одном из домиков вместе с тремя по графику сменяющими друг друга охранниками.
И сейчас один из этих охранников, молодой, больше всех возившийся с Пандой, когда та однажды заболела, неподвижно лежит на полу. Из-под него вытекает остро пахнущая жидкость, от резкого железного запаха которой у собаки дыбом становится шерсть на загривке. Собака поскуливает, снова перебирает лапами. Она хочет сбежать на улицу. Пускай там жгучий холод, а яркие прожектора, освещающие стройплощадку, похожи на злые взбесившиеся луны, но нет этого страшного запаха сырого мяса.
Собака дожидается утра.
Утром придут рабочие, недоуменно столпятся у закрытых ворот, а потом один из них, подсобник из молодых, матерясь, перелезет через забор и впустит всех остальных. С возгласами: «Да что он, уснул там?» – они бросятся к бытовке охраны, в которой исходила на лай собака.
И увидят на полу труп.
Со скрюченными пальцами он лежит у столика, на котором стоят чайник и ноутбук. Рядом брошена тяжелая, с длинной отполированной ручкой кувалда. Ее железный набалдашник в крови, вытекшей из проломленной головы охранника. На лице убитого застыла жуткая гримаса, будто ему до сих пор больно. Правый глаз охранника вывалился из глазницы и лежит на полу. Бело-красный, как промытые куриные потроха, нерв кажется червём, пытающимся заползти в голову через окровавленную глазницу.
– Ё-мое, – произнесет лезший через забор подсобник. – А что это у него за перчатка такая?
Левый рукав черной униформы убитого охранника задран по локоть, обнажая руку. Подсобник принимает за перчатку темную запекшуюся кровь с лохмотьями кожи в тех местах, где ее не смог содрать неизвестный мясник.
1. Вой собаки пророчит беду
В жизни каждого нормального мальчика наступает пора, когда он испытывает безумное желание пойти куда-нибудь и порыться в земле, чтобы выкопать спрятанный клад. Это желание в один прекрасный день охватило и Тима.
Впрочем, день не был прекрасным. Говоря по правде, был он… Был он тягостным, невозможно бесконечным днем похорон старшего брата.
Собака завыла, когда только что вернувшийся из школы Тим обедал, сидя с самого края большого, как корабль, стола. Стол из оструганных, а затем тщательно ошкуренных и покрытых прозрачным лаком сосновых досок сделал еще дедушка. Ножками служили две дубовые плахи, каждая – толще Тима. Мальчика всегда интересовало, сколько же годовых колец скрыто столешницей на дубовых срезах. Штук сто, уж никак не меньше. А может – и все двести.
– Ох ты, господи, – проворчала возившаяся на кухне бабушка. – Житья от этого волчары не стало. Все воет и воет, подлец. Пристрелил бы его Николаич, что ли? Как самому-то не надоело слушать каждый день эту музыку?
Полина Ивановна преувеличивала. Велосипед, как смешно звали соседскую собаку, был молчаливым, под стать своему хозяину, неразговорчивому старику, попусту никогда не лаял, а выл редко, только когда на небо выползала полная луна. Тут уже давали о себе знать волчьи гены, до поры до времени таившиеся в каждой собаке. И уж тем более в Севке, выглядящем так, что забредшие на их улицу незнакомцы пугались лобастой, пепельного окраса лайки с будто бы злым оскалом сахарно-белых зубов.
Тим наклонился, выглянул в окно, до середины стекла заросшее морозным узором. Так и есть, в ясном февральском небе поблескивала тусклая монетка ранней луны, на которую и голосил Севка.
– Не вертись! Ешь уже давай, пока не простыло!
Тима всегда удивляло, как это бабушка, стоящая к нему спиной или, прямо как сейчас, возившаяся у газовой плиты на огороженной занавеской кухне, может видеть, что он делает. Очки, висевшие у нее на груди, были ей совсем не нужны. С таким же успехом она могла бы глядеть и сквозь покрышки, сваленные за боксом шиномонтажа на выезде из поселка.