Коллекционер пороков и страстей

Полякова Татьяна Викторовна

Втроем мы вышли из кабинета и покинули дом. Во дворе стояла машина Бергмана, свою Вадим бросил на улице. Он помахал рукой нам на прощание и направился к калитке, а я с досадой подумала: всем есть чем заняться, чего не скажешь обо мне. И то, что Максимильян тащит меня с собой, это лишь подтверждает. Толку от моего присутствия мало, а деньги получаю наравне со всеми. Ясно, что в команде я не для того, чтобы напрасно наличные переводить, цель у Джокера иная и разуму моему пока недоступная.

Ехать было довольно далеко, и я внезапно погрузилась в размышления о правах наследования, в которых, если честно, мало что смыслила. Все, что имел Лотман,

переходит к его внучке. А если бы девушке не повезло и она погибла так же, как ее мать, дед и тетка? Другой родни у Лотмана нет. Будь отец Нади жив, мог претендовать на имущество Лотмана как наследник своей дочери. А его мать, соответственно, наследует ему. И тогда выходит: дело вовсе не в мести или не только в ней. Но убить собственную внучку? Это, пожалуй, слишком. Хотя, может, она своей ее не считала. И такое бывает. Однако с наследством все как-то туманно. Бергмана спросить, что ли? Он наверняка знает.

– То, что Надежда выжила, могло стать для Мызиной неприятным сюрпризом, если она рассчитывала получить деньги, – вдруг сказал он.

«Это день такой сегодня, – подумала я. – Или он в самом деле провидец. Распрекрасно считывает мои мысли и отвечает на вопрос, не дождавшись, когда я его задам».

– По-твоему, это возможно? – спросила я.

– С хорошим адвокатом, точнее с хорошими деньгами, можно многое.

– Я не об этом. Ты в самом деле думаешь, что родная бабка…

– Надежда дважды сказала, что у нее никого нет. Никого. Такое впечатление, что о существовании родной бабки она даже не знает. Судя по всему, они не общались. Лотман наверняка был против. В любом случае мы скоро все узнаем.

Между тем мы оказались в пригороде, узкая улица шла вдоль реки, дома прятались за высокими заборами. Среди них изредка попадались двухэтажные, на несколько квартир, построенные лет пятьдесят назад. Выглядели они неважно. Возле одного такого дома мы в конце концов и остановились.

Окинув взглядом обшарпанный фасад, Бергман сказал:

– Небогато.

– Сомнительно, что у старушки есть деньги оплатить услуги киллера, – кивнула я, выходя из машины следом за ним.

– Рассчитывала расплатиться позднее, получив наследство, – отозвался он.

Очень скоро стало ясно: Мызина уже мало на что рассчитывала в этой жизни. Поднявшись по шаткой деревянной лестнице на второй этаж, мы позвонили в дверь, обитую искусственной кожей. Дверь оказалась чуть приоткрыта, и меня это, признаюсь, в первый момент напугало. Мелодия звонка звучала оглушительно громко, и тут женский голос нараспев произнес:

– Иду, иду… – Дверь распахнулась, и мы увидели пожилую женщину в халате в горошек, седые волосы были собраны в пучок на макушке, очки в пластмассовой оправе висели на цепочке. Она водрузила их на нос и с любопытством посмотрела на нас, словно раздумывая, улыбнуться или нет, и в конце концов улыбнулась. – А вы кто?

– Клавдия Александровна? – вопросом на вопрос ответил Бергман.

– Так вы к Клаве? – обрадовалась женщина. – Проходите. Только она сейчас спит. Медсестра была полчаса назад. Проходите, проходите.

Мы вошли в тесную прихожую, женщина махнула нам рукой, призывая следовать за ней, и мы оказались в кухне, миниатюрностью способной поспорить с прихожей. Однако все необходимое для жизни сюда каким-то чудом уместилось.

– Не хочу Клаву беспокоить, – перешла на шепот женщина. – Пусть немного поспит. Я вас пока чаем напою. Вы садитесь…

Оглядевшись, Бергман от чая отказался и предпочел стоять.

Я тоже оглядывалась, но в отличие от него делала это сидя, устроившись на табурете, сиденье которого покрывал цветастый коврик. Либо подарок хозяйке, либо она сама рукодельница. Чаю мне налили в бокал со щербатым верхом и поставили на стол вазочку с клубничным вареньем.

– Спасибо, – сказала я, женщина кивнула.

– Не обижайтесь, я чай не буду. С медсестрой только что выпили. Она Клаве капельницу ставила. А я соседка. За Клавой присматриваю. В собесе меня официально оформили, когда с ней болезнь случилась. Деньги плевые, но не в них же дело. Мы двадцать лет дверь в дверь прожили, помогали друг дружке, как могли, а теперь такая беда. Она ведь одинокая…

– А как же внучка?

– Что внучка…

– Люба… – услышали мы голос из комнаты. – Кто пришел?

– Гости к тебе, Клава. Я их чаем пою. Идемте, уж коль не спит, – сказала она нам.

Единственная комната оказалась большой, метров двадцать пять, все здесь было потрепанным и потертым, как символ жизни не очень удачной и уже подошедшей к концу, когда обои, ковры и диваны не имеют никакого значения. Вплотную к окну стояла кровать. Женщина, лежавшая под толстым одеялом, повернулась, равнодушно наблюдая за нашим приближением. Исхудавшие руки застыли поверх одеяла, из вены торчал катетер. Бескровное лицо выглядело измученным, серая тонкая кожа, покрытая сетью морщин. Только глаза еще жили. Я так явственно почувствовала присутствие смерти, как будто она вежливо ждала за дверью.

– Здравствуйте, Клавдия Александровна, – сказал Бергман, ухватил за спинки два стула, подтянув их поближе, один предложил мне, на другой сел сам. – Как себя чувствуете?

– Жива, и слава богу.

– Капельницу поставили, давление нормальное, – заговорила соседка.

– Все будет хорошо, – произнес Бергман, в голосе не было и намека на показную заботу, в нем звучало искреннее сочувствие.

На женщину его слова произвели неожиданное впечатление, в глазах заблестели слезы, она как-то вся потянулась к нему навстречу, а он взял ее руку и теперь баюкал ее ладонь в своих ладонях. И она задышала ровнее, как-то разом обмякнув, успокоившись. Невероятно, но даже на щеках ее появилось подобие румянца.

– Все будет хорошо, – повторил Бергман с улыбкой, а я смотрела на него с весьма противоречивыми чувствами. Я не видела в нем человека, способного сострадать, и теперь злилась то ли на него за возможное притворство, то ли на себя за нежелание разглядеть в нем что-то доброе. «Между прочим, – напомнила я себе, – обвинить мне его, по сути, не в чем. Я упорно считаю, он морочит людям головы без особых, кстати, доказательств».

– Инфаркт у нее случился три месяца назад, – заговорила соседка. – Четверо суток в реанимации, затем три недели в больнице. А потом выписали… Ничего, держимся. Бог даст, осенью опять за грибами пойдем. Да, Клава?

– Ваша внучка знает… – начала я, соседка готовилась, что-то ответить, но Клавдия Александровна ее опередила.

– Внучку ко мне не пускали. Я ее видела всего-то два раза. Ее ведь дед у родителей отобрал. Я приехала к нему, чуть ли не на коленях стояла, чтобы хоть показал. Разрешил к ней в комнату зайти, но к кроватке близко не подпустил. Смотрю, лежит младенчик, точно ангел. Такой в памяти осталась. А как сын погиб, Лотман сразу сказал: «Тебе в моем доме не место». Сначала Вера хоть фотокарточки внучки присылала… На последней Наде четыре годика. Вон в шкафу стоят.