Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е

Вахтин Борис Борисович

— Вот у египтян был бог — рыба или еще какая-нибудь живность, и жили они без больших неприятностей тысячу лет. На таких отрезках времени можно говорить об истории. Мне определенно не хватает рыбы или птички ибиса.

— Однажды, так сказать, в студеную, зимнюю пору я из лесу вышел…

— В том-то и дело, что эта птичка нам не подходит. Мы все должны анализировать, разделять на части.

— Это верно, разделить и тотчас приспособить к этому делу маховичок, схитрить, а потом — глядишь — и пользу для общества извлечь.

— Ну и насмешил!

— А где она, польза, где вред?

— Был сильный мороз?

— Лошадка, везущая хворосту воз? Откуда дровишки?

— Ну, электричество, например… Повтори, повтори, сейчас же повтори.

— Я из лесу вышел?

— Выйти-то вышел, как войдешь?

— Обеспамятел?

— Отец, слышишь?

Издалека:

— Рубит.

— А я? А ты — дурак, понял или нет, понял или нет?

Все это звучало в голове одновременно, вперемежку. Саша говорил о той жизни, которая существовала вне его и к которой он все не мог приобщиться. Он не знал, что есть одна маленькая, мучительная и тайная жизнь —

его собственная, остальное принято на веру. Но, быть может, он был совершенно прав, потому что без больших, искрящихся страстей у него не было бы ощущения правомерности и ясности той жизни, которой живут люди, с которыми он успел столкнуться на пыльных тротуарах, в магазинах, между двумя очередями, на неживых площадях, в темных залах кинотеатров или которым он просто помахал рукой вслед уносящемуся поезду. Без спокойной уверенности в том, что такая жизнь существует, легко потерять ориентиры и впасть, может быть, в неоправданное отчаяние, если ты не удовлетворен собственной жизнью. Именно так себя чувствовал Кирилл сейчас, после разговора с Сашей, когда он ясно понял, что все ощущения сегодняшнего дня — и пробуждение в чужом, грубом мире, восприятие которого сейчас немного притупилось, но все же продолжало оставаться недоуменным, и хаос из голосов, звуков в голове, и всеобщая враждебность, объяснения которой не найти, — все это не было исключением из правила, и окружающие превратились вдруг из счастливцев и удачников, какими они казались Кириллу после его катастрофы, в людей, едва влачащих бремя несчастливой жизни.

Они сидели вдвоем на тяжелой скамье, и желтоватые клубы дыма, кружась и растворяясь в воздухе, плыли к потолку. Оба чувствовали усталое удовлетворение от откровенной беседы, в которой каждый обнажил свою обеспокоенную сущность. Жизнь факультета с постоянными приливами и отливами снующей по лестнице толпы была теперь только оболочкой, за которой скрывалась более или менее спокойная, более или менее мучительная для кого-то или однообразная жизнь отдельных людей. Потом они встали и разошлись, улыбнувшись друг другу слабо и понимающе. Кирилл отправился в читальный зал с неуверенным желанием почитать и отвлечься, но по своему обыкновению увидел мысленным взором Сашу, встретившего в дверях их общего знакомого. Они стали говорить о нем как о человеке невероятных способностей и невероятного коварства. Кирилл решил не подавать голоса с тем, чтобы скрыть свое присутствие при разговоре. Но он чувствовал, что к нему они непреодолимо враждебны, и его постигло разочарование в друзьях.

Вечером я оказался в компании, где выпил из граненого стакана с отколотым краем довольно много водки, и возвратился домой, ставя ноги в ватную пустоту и два раза чуть не упав. То ли выпитая водка привела мою голову в такое возбуждение, то ли болезнь, чернеющая за спиной, но в эту ночь я совершил открытие, которое, конечно, будет подвергнуто сомнению за отсутствием доказательств, но которое логически вытекает из всех моих ощущений, мыслей и недоумений. Началось все с того, что во мне открылось какое-то новое чувство, которое можно назвать внутренним видением. Сопровождалось это мучительным взрывом, который все изменил внутри меня и сделал либо больным, либо ясновидцем. Увы, я стою как раз перед таким выбором… Трудно сказать, какой из случаев неприятнее, да и цели я в жизни преследовал не эти. От болезни я, конечно, не застрахован, но ясновидец — что может быть ненормальней? Видит Бог, я буду нести это ярмо с подобающей скромностью.

Все спали, когда Кирилл вступил в серые сумерки коридора и, не избежав резкого скрипа, на цыпочках пробрался в свою комнату. Он хотел поскорей в постели продолжить те ошеломляющие опыты, которые он столь удачно поставил сегодня днем. Опыты состояли в том, что Кирилл в большой сосредоточенности сидел в ванной и мысленно принимал участие в разговоре, который вели его знакомые, собравшись без него (его стали избегать), и в котором обсуждали его личность и поведение. Тогда он сумел высмеять своих недоброжелателей, более того, поверг их в страх, когда каждый из них услышал про себя его голос и вынужден был мысленно отвечать ему. Кирилл теперь уже точно знал, что думают люди не то, что говорят, и ему удалось не только мысленно беседовать с ними, но и добиться того, чтобы они были искренни. Разумеется, все они были этим поражены, но каждый ничего не сказал другому и оставил в тайне те мысли и суждения, которые он доверил Кириллу.

Он беспорядочно разделся и скользнул в постель. Он чувствовал вдохновение и, прижавшись щекой к гладкой холодной подушке, вызвал в себе воспоминания о местах, где он побывал когда-то и которые продолжали хранить приметы, по которым можно узнать детство. Он оказался над морем, на скалистом обрыве Карадага, который притягивал его к краю, чуть дальше, еще на полшага, сначала просто поскользнуться, присесть на четвереньки и попытаться подняться, упираясь в щебень руками, а когда руки не найдут опоры, мучительно распрямиться и вытянуть их уже безнадежно и, окончательно потеряв равновесие, мчаться вниз с одного уступа на другой, головой об лаву, руками — за стебли травы, грудью — на ложбину, и уже оттуда разлететься в темно-синее непрозрачное море, которое ждет внизу и скалит белые зубы прибоя.

Он мысленно проследил этот путь, но остался на краю обрыва и еще раз увидел то, что видел пятнадцать лет назад: щебенку под ногами, кусты ежевики, не боящиеся расти на крутом склоне, ложбинку, легко скользящую к вертикальному обрыву тем же путем, какими льются потоки желтой воды во время ливня, увидел ровные и частые потемнения волн на полукруглом горизонте, занятом морем, у берега мутным и беспокойным, а дальше серо-синим и покрытым рябью по всей шири, на которой нет места человеку. Он стоял здесь пятнадцать лет назад, но сейчас понял, что сила этих впечатлений состоит в том, что вся жизнь — это двусторонний обмен чувств, когда обе стороны одинаково рады жизни и любят

друг друга, как части одного целого. Он подумал, что и пережитое в детстве — обмен общей радостью жизни между ним и деревьями, колючими листьями, мхом, расцветшим на каменной плите, бактериями воздуха и моря, между всем живущим вокруг него. А если такой час настал, то теперь он может вернуться в любое воспоминание своей жизни и пережить все вновь благодаря этому счастливому и фантастическому свойству — возвращать те ощущения, которые были в нем когда-то или возникают в любом другом существе, конечно, только в том случае, если оно ощутит ответные устремления к чувствам Кирилла. Он был так возбужден, что в поле зрения у него стали вспыхивать белые искорки, и вся комната, казалось, наполнилась электричеством, которое он источал. Ночь за окном была полна напряжения и, казалось, фосфоресцировала. Кирилл понял, что никто не спит сейчас в этой квартире, и все мысленно присутствуют здесь, сознавая все значение нынешней ночи, и видят все происходящее глазами Кирилла. Море в ненастье исказило свои очертания, стало расплываться и исчезать. Кирилл с внезапной ясностью подумал, что надо ценой огромного напряжения, конечно, устремить свой внутренний взор за пределы Земли в поисках другой жизни, радости ее ответного чувства. И он сосредоточился. Еще перед глазами у него были какие-то темно-бурые полосы, которые он с усилием преодолевал своим внутренним взором, а сознание уже исполнилось трепета, и он понял, что видит то, чего не удавалось еще видеть никому другому.

Сначала это была просто волна успокоения, словно его хотели утешить. Он пытался понять, где в пространстве находится предмет его связи, потому что что же это такое за ощущение наполненности, которое пришло к нему вместе с красными и голубыми искорками, вспыхнувшими во тьме? Потом, как в фонтане с цветной подсветкой, начались всплески голубых, красных, черных струй или взмахи цветных опахал, огоньки, которые постепенно осветили контуры этого существа, которое в своем свечении напоминало экзотический цветник. Эта «клумба» имела довольно широкое основание, состоящее из тысяч мягчайших волокнистых рецепторов, которыми она могла касаться интересующих ее предметов. Тело ее состояло как бы из нескольких ярусов, широких внизу и сужающихся кверху, и на каждом из ярусов вспыхивали фосфоресцирующие небольшие щупальцы, которыми она колыхала, как колышет морская волна водоросли. Вскоре Кирилл понял, что своим цветением она призывает самца, который вскоре и появился. Это было гораздо менее привлекательное существо, напоминающее осьминога. Тело его было покрыто бурой, со светлыми рисунками, кожей. У него было гораздо меньше щупальцев, чем у самки, но зато они были гораздо сильнее и длинней. Кроме того, впереди у него между щупальцами колыхались белесые волокна, удивительно напоминающие бороду. Так же, как и у самки, у него было круглое широкое основание, которым он присасывался к твердым предметам. По колыханию его бороды Кирилл понял, что он требует внимания самки к себе. В возбуждении раскинув щупальцы по сторонам, самец взвился выше, а самка повернулась своим основанием к самцу, они соединились, и волокнистые их рецепторы переплелись.

Простыня на постели Кирилла сбилась в комок, он сидел, подложив под локоть подушку, и лихорадочно размышлял о том, как заявить о себе этим существам, как объяснить им свое вмешательство. Теперь его сознание было возбуждено настолько, что никакой сон, даже если он и придет сегодня ночью, не сможет остановить поток его видений и мыслей. Кирилл заснул на четыре часа, а когда проснулся, понял, что и самец и самка знают, что их существование обнаружено на Земле. Еще не проснувшись, он уловил ощущение враждебности к себе со стороны самца, а также и то, что самка пытается смирить его гнев. Было восемь часов утра, за окном отчаянно чирикали воробьи и с натужным сопением проезжала поливальная машина. Смятая постель сбилась в комок, и похудевший Кирилл, сосредоточившись и боясь, что его связь с космосом прервется, лежал на растерзанной кровати, не зная, как одеться и умыться, не отвлекаясь. Теперь он понимал, что размеры «цветов» были гораздо большими, чем ему показалось вначале. Возможно, они были выше человеческого роста, не говоря уже о ширине. Тогда он понял, что суть этих существ состоит в том, что они обмениваются чувствами и образами между собой и только так и могут влиять друг на друга и на окружающий мир. Короче говоря, они обладали свойствами, которые еще позавчера казались Кириллу невероятными и которыми теперь обладал он сам. По изощренности чувственной организации они, безусловно, обогнали людей, они свободно обменивались желаниями, зрительными представлениями, отлично воспринимали мельчайшие оттенки во внутренней жизни Кирилла. Самка отнеслась к нему настолько благосклонно, что передала ему несколько изображений, когда он мысленно попросил ее об этом. Обмен мыслями у них шел, как ни странно, бессловесно. Они отлично понимали друг друга, просто воображая себе предмет, который их интересовал. Вскоре Кирилл узнал, что живут «цветы» в полужидкой среде, оболочка которой представляет собой полукруглое непрозрачное изолированное тело, которое они сами для себя выращивают. Могущество «цветов» состоит не в способности своими руками приспосабливать неживые предметы, а в изощренном умении выращивать для себя органические тела, которые им бывают необходимы.

В это утро Кирилл уже не находился ни в смятении, ни в недоумении, теперь единственное, чего он боялся, — это чтобы ему не помешали узнать все, что только можно, о «цветах». Стыдясь захламленной кухни, которую самка «цветка» могла при желании увидеть его глазами, Кирилл выпил недокипяченный чай и съел бутерброд с паштетом, который показался ему несвежим. Всякий раз прося мысленно извинений у «цветка», он отвлекался, чтобы перелистать газету или сказать несколько слов матери. Его занимал вопрос, как самка ухитряется понимать его, говорящего по-русски, но он скоро объяснил это тем, что «цветы» должны быть культурой настолько совершенной и утонченной, чтобы понимать человеческие слова по тем мельчайшим эмоциональным оттенкам, которые сопровождают их в любом языке, и улавливать интонации.