Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е

Вахтин Борис Борисович

1968

Федор Чирсков

Поражение

Я лег в постель, хотя было только половина десятого, чтобы заснуть, все забыть и проснуться опять в стройном, тысячу раз блаженном состоянии взаимопонимания с окружающим миром. Как я был напуган тем, что творилось во мне, как ужасна мне показалась мысль, что этот новый «я» так и останется вместо меня прежнего! Нужно любой ценой вернуться в самого себя, стать единым. На карту поставлена вся жизнь. Немного успокаиваясь, я говорил себе: «Еще несколько месяцев, и все станет на место», но тут же с отчаянием думал: «А если год, а может быть, и дольше, а если это на всю жизнь?»

Так я мерзнул под одеялом и ошеломленно смотрел на стену, на которой брезжил отсвет от окна, потому что середина мая в Ленинграде — время белых ночей. Проснулся я с тем же чувством, с которым уснул и которое не оставляло меня во сне. Есть выражение, которое хорошо передает мое самочувствие, — я был «не в себе». И я тщетно молил невесть кого вернуть мне самого себя, потому что в своем нынешнем состоянии я был противен себе, был чужим и, самое страшное, — ужасающе равнодушным. Может показаться странным, что человек тоскует и мучается и остается

при этом равнодушным, но я чувствовал себя именно так.

Я оделся в полузабытьи. Передо мной была комната, продавленный диван, стол, придвинутый к подоконнику, растение на окне и начавшие зеленеть деревья среди газонов через дорогу. Я сидел на кровати, которая служила мне около десяти лет. Я уже надел один носок на ногу, а второй, темно-красный, бесформенно лежал на ковре. И все это, на что я мог еще десять лет не обращать внимания, так это было мне привычно, — все это было для меня чужим. Я не видел в окне ничего знакомого, я не мог остановить взгляд ни на чем, что было бы родным мне и добрым. Все было чуждым и злым.

Если Кирилла разбудил свет и собственные мысли, то его мать проснулась от бряцания листов кровельного железа во дворе. В комнате была открыта форточка, и поэтому скрежет за окном отозвался в ней особенно резко. Упираясь локтем в мякоть дивана, она приподнялась на мерцающей в темноте смятой постели и глотнула воды из чашки. Ей хотелось спать, она чувствовала себя разбитой. Она легла на правый бок лицом к стене — это положение было самым удобным, положила на ухо маленькую кружевную подушку и приготовилась заснуть. Еще около часа она лежала с закрытыми глазами, но забыться ей мешало какое-то внутреннее оживление, несмотря на то, что за ночь бессонницы она очень устала. Потом она сбросила с себя бремя неподвижного существования в согревающей постели, провела рукой под глазами и не стала заглядывать в зеркало. На кухне она поставила на огонь чайник и пошла в комнату к Кириллу, чтобы посмотреть, что за погода на улице. Он сидел, закинув обутую ногу на босую, и, как ей показалось, в большой задумчивости смотрел в сторону окна. Она порадовалась тому, что он легко встал так рано, а также тому, что солнце светило прямо в окно и утро было чистым, хотя немного ветреным. Он посмотрел на нее так, словно хотел спросить о чем-то, очень пристально, но ничего не сказал, а замер, держа в воздухе второй носок. Уходя из комнаты, она отметила, что он чем-то огорчен и словно что-то не может вспомнить.

Кирилл беспокойно оглядывался, проходя по просторной парадной, шаги в которой слегка звенели об мелкий коричневый кафель и которая вывела его на Мойку. Поневоле он осваивался в чужом мире, в котором только что оказался, и внутренне не узнавал знакомых узких лестниц, меловых стен, дверей, словно у него отказала память, и его просто пугало отсутствие тех ощущений, с которыми он жил еще недавно, которых он просто не замечал, потому что они были его неотъемлемой собственностью и о возвращении которых он просил сейчас провидение. Он стоял теперь перед необходимостью как-то жить, что-то делать и сомневался, способен ли он теперь вести свою обычную жизнь: шутить, не говорить глупостей, сдавать экзамены, любить кого-нибудь. Театральный мостик был заполнен двумя громоздкими автобусами и грузовиком, и обычные деловые люди спешили к нему, шарахаясь от автомобилей. Ветер поднимал мелкую пыль, и где-то вверху на крыше дома жестко и грубо громыхало. Тогда ему пришла в голову мысль, что, возможно, не только он, но и все вокруг переменилось со вчерашнего вечера.

Сутулясь, он пошел мимо тяжелых колонн с разрушившейся внизу штукатуркой и оглянулся, не идет ли сорок седьмой. Позже он искоса поглядывал на людей, беспорядочно стоявших на автобусной остановке, и глаза у него зажигались любопытством: «Ну что, заметили, что я совсем не такой, как вы?» Однако по мере того, как он осваивался в обстановке людной улицы под открытым голубоватым небом, его невольно перестала занимать собственная катастрофа, и все громче звучали в голове чужие звуки, интонации голосов знакомых, их мысли, на которые он сочинял про себя ответы. Последним в очереди он вошел в автобус, тщетно ища поручни, придавленный спиной пожилой женщины. Пятнадцать минут он провел в смутном раздражении против человека с заросшей шеей, одетого в грубошерстный пиджак, и в страхе перед сумкой, из которой резко и неприятно пахло рыбой. Оглядев в окно знакомые подъезды Невского проспекта, упираясь локтями в спины своих соседей, Кирилл выбрался на тротуар Университетской набережной. Когда через пять минут он попытался вспомнить обстоятельства поездки, то не смог этого сделать — эти мгновения его жизни умчались и не оставили в памяти следа, с тем, быть может, чтобы потом вернуться неожиданно, в преувеличенной яркости, или исчезнуть навсегда. Он открыл двойные двери факультета и вошел. Не то чтобы он не любил приезжать сюда, скорее наоборот, это его обычно хорошо занимало, но теперь прежняя жизнь пугала его и вызывала чувство неуверенности. Ему бывало приятно здесь хотя бы потому, что он оказывался среди людей, лично, может быть, и незнакомых, но внушавших симпатию тем, что видишь их уже в течение двух последних лет. Быть среди этих людей, деловито или беспечно снующих по лестницам, было удовольствием и действовало возбуждающе. Но сейчас он неожиданно для себя почувствовал, что окружавшие его люди испытывают к нему резкое и ничем не оправданное чувство враждебности. Стараясь сохранить внешнюю невозмутимость, он поднимался по лестнице, помахал издали двум знакомым, ошеломленный общей неприязнью, и состояние тревожного подъема перешло в ощущение кровной обиды и желание нанести ответное оскорбление. Он сел на скамью и закурил, хотя никогда не получал удовольствия от сигарет и не умел как следует затягиваться. На занятие он опоздал, ему не с кем было поговорить, и он поманил к себе кошку, неслышными шагами сбегавшую вниз по лестнице. Кошка ожидала потомства, и к обычной озабоченности, с которой она пересекала коридор из кабинета советской литературы в женский туалет, прибавился теперь материнский страх. Она кротко, но без доверия взглянула на Кирилла и продолжила свой осторожный бег. Когда она скрылась, он отчетливо увидел, что она бежит вниз, по свежепокрашенному коридору направо, к буфету, мимо пустого молочного бака под стол и влезает в корзину. Она жалобно мяукает, и буфетчица, не рассчитавшись еще с пожилой преподавательницей («Я беру салат, сметану, чай и булочку, всего сорок восемь копеек»), покидает прилавок и вытряхивает кошку из корзины. Мяукая, кошка бежит прочь и скрывается в разбитом окне котельной, Кирилл различил это достаточно ясно, чтобы не усомниться в реальности виденного. Сам того не замечая, он приобрел

способность присутствовать мысленно разом в нескольких местах, вернее, улавливать чувства знакомых ему людей на расстоянии. И это стало так его занимать, что реальность дымного коридора, увешанного стенгазетами и объявлениями, девушка у стены, пытавшаяся найти номерок в гардероб, светящиеся трубки ламп, — все это потеряло всякий интерес и не могло обещать ничего достойного внимания.

Кириллу было уже знакомо чувство студентов старших курсов, наблюдающих, как коридоры факультета заполняются толпами незнакомых, а поэтому и малосимпатичных людей, с особой, еще непривычной деловитостью стучавших об пол каблуками, устремляясь вместе с переполненными портфелями к буфету, где надо проглотить кусок и мчаться во двор через вчерашние лужи, бежать в подвальные аудитории, которые называют катакомбами. А старшекурсник, хранящий в памяти времена, когда количество знакомых в коридоре было большим и казалось неизменным, садится на скамью из тяжелого дерева и, всеми забытый, ждет появления знакомого лица. Но знакомые собираются только по средам, что делает вечерние занятия ожидаемым удовольствием, и тогда все бывают разговорчивы и остроумны, а девушки все легко понимают и бывают внимательны к тому, что им говорят. Именно здесь возникают интересные разговоры и выносятся оценки книгам, знакомым, писателям, женщинам, всему, что интересует молодых людей, главным своим занятием считающих чтение.

По лестнице медленно поднялась девушка, поправляя прическу и оглядываясь. Она откинула назад волосы и сказала себе, что прежде чем закурить, надо пройти по коридору и увидеть кого-нибудь из знакомых, а может быть, и незнакомых. В дверях она встретилась с пожилой преподавательницей, которая несла тяжелый ученический портфель; волосы ее были редкими и коротко остриженными. Кирилл стряхнул пепел с сигареты на кафельный пол и подпер голову руками. Его удивляло то, что в этот час на факультете слишком мало народу, и он понял, что все сейчас сгрудились в коридоре и говорят о нем почти хором, но так тихо, что он их не слышит. Или, может быть, уже поговорили и разошлись, и если он быстро выйдет в коридор, то никого не застанет. Но он не собирался заниматься выслеживанием и устраивать скандалы и скрывал свою обиду, хотя очевидная несправедливость слухов, сплетен и обвинений сокрушала его. Он встал и спустился в вестибюль. Люди, говорившие о нем, буквально в последний момент скрывались за поворотом, и он видел только их спины. В этом не было ничего удивительного: если он мог чувствовать их присутствие на расстоянии, то и они ощущали его приближение. Он находился в горестной подавленности и как бы бросал тень своей подавленности на окружающих. Со вчерашнего дня он утратил обычные, размеренные жизненные ощущения и все воспринимал как смятение, порыв. Он стал размышлять, почему люди столь неудачливы, и решил, что это объясняется просто их большим количеством. Если раньше человек мог строить планы и питать какие-то надежды, то вокруг было достаточно свободного пространства, чтобы он мог их осуществить. Теперь же, когда людей стало слишком много и они начали собираться в огромные толпы, планы и надежды каждого из них не имеют достаточного воздуха, свободного пространства, чтобы осуществиться, намерения разных людей перекрещиваются и мешают друг другу и остаются поэтому без удовлетворения. Размышляя так, Кирилл взбирался по выбитой каменной лестнице и издали увидел Сашу. Он довольно улыбнулся и подошел.

День сложился для Саши неудачно, хотя никаких оснований для дурного настроения с утра не было. Бледные сосиски, которые будут ему нравиться до тех пор, пока он не возьмет обыкновения обедать в «Астории» или не женится на очаровательной и хозяйственной девушке, а также горчица, намазанная на хлеб, как масло, светло-серый кофе примирили его с жизнью до обеда, который должен состояться через полчаса в сводчатой, как бомбоубежище, столовой. Тем не менее рассеянное недовольство собой было, и было ощущение того, что настоящая жизнь минует его, кружась в таинственном карнавале. Разумеется, его представления об этой жизни не были столь уж примитивны, для этого он был слишком умен. И он отчетливо представлял себе, чего ему не хватает для того, чтобы признать свою жизнь полной и удовлетвориться ею. Самостоятельность — этого, пожалуй, ему не хватало больше всего, хотя он никому бы не пожаловался на это вслух. Как и большинство людей, которых он знал, Саша принес в университет вдохновляющие впечатления от прочитанных книг, одинокие, никому не высказанные размышления о самых больших проявлениях духовной энергии и жизненной силы, которые он увидел в литературе, и либо дерзкое и пьянящее ощущение собственной причастности к этой жизни, которую тогда считал единственной, либо тоскливое ощущение собственной слабости и бессилия. В университете ему долго не давалось искусство бойкой литературной беседы вперемежку с неприличными анекдотами, которое вскоре расцвело у его знакомых однокурсников, и ему тогда казалось, что у многих существуют более определенные и самостоятельные критерии для вещей, в которых он про себя разбирался, а вслух высказаться мог только в самой общей форме. Он много читал и то, что казалось ему значительным, мелким почерком записывал сначала на отдельных листках бумаги, а потом в записную книжку. Но все, что ему нравилось, было так не похоже одно на другое, и всякое новое увлечение настолько противоречило предыдущему, что он невольно искал опоры в чем-то внешнем и определенном и часто противоречил сам себе. Были и другие вещи, которые помогли бы его честолюбию успокоиться — остроумие, ораторские способности, успех у женщин.

Таковы были возможные причины дурного настроения, но день сложился неудачно не поэтому, а потому, что все сегодня валилось у него из рук. Сначала он переспал с утра, и это вызывало какую-то тягость, потом поехал в библиотеку и, конечно, пришел во время перерыва, потом сел читать Экзюпери и все не мог сосредоточиться. Он стал ругать себя за то, что Экзюпери сегодня вызывает в нем чувство утомления, примиренно улыбнулся, отодвигая стул и боком пробираясь к выходу из читального зала, воздух в котором был тяжел и влажен, как ночью в спальном вагоне дальнего следования. В такие дни он был так мучительно неуверен в себе, что если бы кто-нибудь захотел его оскорбить, то у него не получилось бы, потому что не было сейчас такого обвинения, с которым Саша тотчас не согласился бы. Он поздоровался без улыбки и с утомлением на лице. Кирилл это уязвленно отметил и стал напряженно искать у Саши на лице выражения если не дружеского, то по крайней мере терпимого. Дело осложнялось тем, что Кирилл слышал не только то, что говорил Саша, но и то, что было у него на уме и, может быть, кое-что еще. От всего этого у него в голове поднялся такой шум, полный шепота, хохота, визга и крика, что Кирилл остро захотел немедленно встать и уйти прочь, но уходить было некуда. Саша говорил: