Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е
Шрифт:
Щель за ларьком была узка, Борис Тимофеевич втянул живот, протискиваясь, и сильно ударил колено о бетонную тумбу.
В городе настаивался на сырости промозглый вечерний час. Сверху сыпал мелкий нудный дождичек, и Борис Тимофеевич, в одной рубашке, съежившись от холода, стоял на остановке и думал, что вот доберется домой, и напьется чаю с малиной и медом, и укроется ватным одеялом, и будет спать, спать, спать.
— Гражданин! — услышал он строгий голос и увидел рядом человека в форме и руку, вскинутую к козырьку. — Что вы делали за ларьком?
— Я? — испугался Борис Тимофеевич. — Я — ничего, я тут случайно… Я газ забыл дома выключить…
— Вот как? — иронически спросил милиционер. — По-моему, вы за ларьком оправлялись по малой нужде.
— Нет, я оправлялся на лужайке.
— Так-с, понятно. На лужайке, значит. По ветерку. На травке. Штраф на месте будем платить или в отделение пройдем?
— Конечно, я сейчас, — заторопился Борис Тимофеевич и вывернул карман брюк; глухо звякнул об асфальт металлический рубль.
Милиционер с треском оторвал квитанцию, вручил Борису Тимофеевичу и козырнул:
— Впредь, гражданин, прошу не нарушать. А сейчас — марш домой, а то простудитесь.
Когда Борис Тимофеевич, вымокший до нитки, иззябший до костей, измученный душой и уставший телом, добрался до двери, он не сразу попал ключом в скважину замка — так тряслись руки.
В темной комнате что-то шуршало, как будто расходились по щелям разгневанные тараканы. Потом шуршать перестало, и в наступившей тишине стали слышны жизнеутверждающие аккорды Шопена, опус № 17.
Заснул он мгновенно, как только облачился в шерстяную пижаму и лег в постель, но спал трудно, вздыхал и ворочался, — снилась женская баня. «Чертовы бутерброды», — говорил он во сне, борясь с наваждением, отодвигая тазы с водой и мочалки, сбрасывая с себя ватное одеяло.
Он так и не досмотрел, чем все это кончилось, потому что в прихожей резко и жалобно закричал звонок. Был первый час ночи, и Борис Тимофеевич немного испугался, но, услышав из-за двери знакомый, хотя и неузнанный голос, снял цепочку с двери.
На пороге стояла Лина. В плаще и резиновых сапогах, с непокрытой головой, мокрая и несчастная, она жалобно улыбалась:
— Вы говорили про окно, где свет… Вот я и пришла…
— Боже мой, Лина! Что случилось? Входите же! Разрешите, я вас раздену. Так вымокнуть! Да нет, сапоги тоже. Секундочку, я достану шерстяное белье. Обязательно в сухое. — Борис Тимофеевич метался по квартире. — Вот, в ванную. Сейчас, я чистое полотенце. Да вы вся мокрая! Разве так можно? Закройте дверь и разденьтесь. Ничего, что дам пару нижнего белья? Еще не надеванное, видите, ярлык фабричный? А сверху — тренировочный костюм. Боже мой, да вы вся ледышка! Хорошо, хорошо, переодевайтесь, я чайник поставлю, потом расскажете.
Они сидели на кухне напротив друг друга. Лина, чистая, вымытая, в большом, не по росту, тренировочном костюме, походила на проигравшую теннисистку. Борис Тимофеевич, одетый по такому случаю во все белое: белые носки, белые холщовые брюки и белую полотняную рубашку, — выглядел офицером.
— Ради бога, еще кусочек. Вот этот. Посмотрите, какой аппетитный. Сам в рот просится. Ну, пожалуйста. Знаете, говорят, в здоровом теле — здоровый дух.
— Борис Тимофеевич, милый, больше ни кусочка. Меня вырвет — я уж и так переела.
— Тогда еще чашечку какао?
— Если только полчашечки.
И Борис Тимофеевич, помолодевший и праздничный, как будто и не было минувших хлопотливых суток, наливал еще чашку какао.
— Меня сократили, Борис Тимофеевич, — торжественно сказала Лина.
— Что они творят? Что они…
— И мать меня выгнала из дома… Но сейчас мне все равно. Вы знаете, она так кричала, так ругалась, что сбежались соседи… И вот мне некуда… Не знаю, что делать дальше…
— Ради бога, оставайтесь здесь сколько пожелаете. Мой дом — ваш дом.
— Борис Тимофеевич, голубчик, — всхлипнула Лина, — я беременна.
— И что же? — спокойно и строго посмотрел ей в лицо Борис Тимофеевич. — Вы не хотите этого?
— Хочу… девочку…
— Тогда на здоровье. Разве вы не свободный человек? Или обязаны кому-нибудь давать отчет? Вы будете матерью, и уж этим вы святы. Я не понимаю, в чем проблема? Каждый должен помогать вам. Каждый, у кого есть возможность и желание. Человек свободен… внутри себя. И свободен делать добро.
— Как вы необычно говорите, Борис Тимофеевич, я никогда прежде не слышала от вас такого. Да и ни от кого не слышала. От меня хотели только одного, — Лина всхлипнула и ладонью вытерла слезы, — а я никому не могла отказать. Мне всех было жалко…
— Пейте какао и — в постель. Спать. Я постелю вам в комнате, а сам на кухне устроюсь.
— Вместе. Мы будем спать вместе. Одной мне холодно и страшно. И одиноко. Только сегодня, пожалуйста, меня не трогайте. Я должна привыкнуть. Мы будем просто лежать в темноте и думать о чем-нибудь.
— Хорошо, — сказал Борис Тимофеевич и покраснел. — Должен заранее вас предупредить, что у меня ничего такого не было, и я не знаю, как все это делается. Но это потом. Вы меня научите. А сейчас давайте договоримся: пока вы в моем доме — будете делать то, что я скажу. Никаких капризов, никакого своеволия. Иначе выгоню. — Он широко улыбнулся. — Выгоню на дождь и холод. Требования таковы: есть то, что я прикажу. Вам нужно откормиться, а то ведь это чистое издевательство над человеческой природой — ни грудей, ни плеч, ни остального. Глазу не за что ухватиться. Баба должна быть здоровая, иначе она ни на что не годна. Значит, первое — питание. Второе — не лентяйничать и какую посильную работу по дому — исполнять. Лентяев не терплю. Ясно?
— Ясно, — сквозь слезы улыбнулась Лина. — Все стану делать, как скажете. Вы чудесный человек.
— Ладно, разберемся. А сейчас — марш в постель.
Уже под самое утро ангел-хранитель тихо спорхнул со шкафа, приподнял край одеяла и улегся в ногах спящей пары, чтобы в случае необходимости помочь своему подопечному.
САМОЕ РАЗРУШИТЕЛЬНОЕ ЗА ПОСЛЕДНИЕ ДЕСЯТЬ ЛЕТ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ ПРОИЗОШЛО НА ТЕРРИТОРИИ… ПОЛНОСТЬЮ РАЗРУШЕН ГОРОД… АРМИЯ И ТЫСЯЧИ ДОБРОВОЛЬЦЕВ ВЕДУТ СПАСАТЕЛЬНЫЕ РАБОТЫ, ПОД ОБЛОМКАМИ ЗДАНИЙ ОКАЗАЛИСЬ ПОГРЕБЕННЫМИ… ТЫСЯЧ ЧЕЛОВЕК…
Иван Кузьмич пришел рано, чем несказанно удивил Бориса Тимофеевича.
— Как мы давеча надрались, а? — громко засмеялся Иван Кузьмич. — А ты молодец. Говорил «не пью, не пью». Знаем мы вас, малопьющих. Сколько ни пьете — все мало. Ну, проспался? Пойдем в комнату, потолкуем.
— Туда нельзя. Там… женщина спит.
— Ого! — удивился Иван Кузьмич. — А ты мужик не промах. Начал за упокой, а кончил за здравие. Понятно — дело холостое.
Они прошли на кухню.
— Вот мое предложение, Борис Тимофеевич. Сейчас одевайся и едем к моему брату в гастроном.