Коло Жизни. Книга Четвертая. К вечности
Шрифт:
Когда мозг растворились во мне, я стал также неспешно разворачиваться, поглощая уже саму плоть. Это тоже вершилось по прописанным во мне кодировкам. Потому начало происходить независимо от моих мыслей, желаний, и как почасту со мной бывало, нежданно.
Данное раскрытие и поглощение человеческой плоти стало достаточно болезненным не столько для нее самой, абы она вже не содержала мозг (а посему не кому было анализировать поступающие болевые сигналы, да и сам мозг стал моей гранью) сколько для меня. После болезни в жизни Есиславы, сие стала моя первая боль. И потому, когда мое естество принялось распрямляться, я закричал от страха. Сначала только от страха, потом от боли. Крик, очевидно, был таким мощным, что оглушил
Медлительно мое сияющее тело, уже полностью покрытое ажурными нитями кумачовых мышц, жилок, оранжевыми кровеносными сосудами, влекущими внутри себя мельчайшие сплетенные меж собой, витые серебряные, золотые, платиновые символы, письмена, руны, литеры, свастики, ваджеры, буквы, иероглифы, цифры, знаки, графемы, и более мелкие геометрические фигуры, образы людей, существ, зверей, птиц, рыб, растений, планет, систем, Богов, Галактик, распрямлялось. Неторопко сияние наполнило голову плоти, чрез шею переместилось в туловище, и стало охватывать изнутри сами конечности: руки, ноги, перста, стопы, каждую человеческую жилку, нерв, сосуд, кость, сустав.
Боль становилась нестерпимой, словно та самая каждая человеческая жилка, нерв, сосуд, кость, сустав, стопа, перст, нога, рука прорезывали мое естество, грубо вклиниваясь меж моих кровеносных сосудов, жилок, мышц... только не переплетаясь, а как-то рывками и резко разрывая сами выстроенные формы, внедряясь в них, подобно чужеродному организму.
Я кричал, по-видимому, долго и, похоже, мало, что соображал меж короткими промежутками передышки, так как долетающий до меня голос Родителя, что-то успокоительно шепчущий, не просто не мог осмыслить, но по первому даже распознать. Те самые болезненные трепыхания, вливания естества в плоть и, одновременно, сути человека в мое сияние длились значимо долгое время. Мое естество не только разворачивалось, оно, вытягивая саму плоть, вельми сильно удлинялось, с тем распространяя человеческую основу телес и костей по всему божественному сиянию. Оттого я слышал в паузах меж криками и шепота Родителя хруст и треск ломаемых, растягиваемых костей, гулкое плюханье поедаемых моим естеством внутренних органов, скрип натягиваемых мышц и нервов.
Иноредь, вскидывая голову от поверхности кровати, я видел, как лениво набухающие кровью органы растворялись, впитывались и единожды перемешивались в одно сплошное красно-коричневое месиво, четко повторяющее очертания тела. От острой боли я ронял голову на ложе, а из открытого моего рта выплескивалось сияние и крик...
И сызнова...сызнова я растягивался... растворялся... перемешивался и кричал.
В какой-то миг времени я отключился, и это оказалось таким благостным для меня затишьем после боли, дарующим малую толику передышки, пред следующим рывком и движением к перерождению.
Когда я вновь очнулся, узрел над собой не белый потолок комнаты, некогда бывшей спальни Валентины и ее мужа Бориса, точнее упыря Пугачем, оклеенный дотоль обоями, отшпаклеванный, залитый бетонным перекрытием и нависающей шиферной крышей, а голубое небо. Белые разрозненные, расхлябанные, лохмотки облаков неподвижно замерли на небосводе, очерченным стенами по прямоугольному контуру самого помещения. В самом центре того небесного купола горела мощная в размахе серебристая кроха света.
Я видел ее дотоль в прежних жизнях моих граней: Владелины, Есиславы, Яробора Живко, и не разу
Прошло немного времени, которое человек назвал бы минута, а божество дамаха, в каковом я обессиленный старался сообразить, зачем с дома сняли крышу и потолок, оставив сиять лазури неба, когда от стен комнаты к моему ложу ступили три моих старших брата. Стынь, Дажба и Круч прибыли, вероятно, искрами, оных я просто-напросто не приметил, и днесь разместились от меня по три стороны, абы их можно было лицезреть. Обряженные в долгополые сакхи, с длинными рукавами и клиновидными вырезами на груди, соответственно черной, белой и зеленой расцветки, братья были обуты в серебряные сандалии, а на головах их восседали значимые по виду ореол-венцы. Впрочем, в этот раз они не имели каких-либо украшений: перстней, браслетов, цепей, и даже проколов в бровях аль мочках ушей.
Как и полагалось первым, так как он значился старшим, заговорил Стынь:
– Милый наш малецык,- голос брата дрогнув, потух.
Видно он вельми волновался, ибо как я ведал первый раз выступал в роли старшего. И первый раз пришел за лучицей, поелику вследствие болезни не сумел приветствовать Дажбу, и не был отпущен Родителем и Отцом к Кручу.
– Ты готов к перерождению,- все же Стынь переборол свое волнение и заговорил теперь много степеней, ровнее.- Готов к обретению костяка, имени, печищи. Сейчас мы отнесем тебя в пирамидальные храмовые комплексы, когда-то возведенные на планете Земля нарочно для обретения тобою костяка. Теперь ты должен выбрать кто из нас троих, младших представителей печищ, соответственно Димургов, Расов, Атефов понесет тебя.
Стынь смолк, а я дотоль не сводивший с его лица взора, так как дюже за ним наскучался, едва слышно дыхнул:
– Так больно...
– Да, мой бесценный,- торопко откликнулся Стынь и мясистые губы его изогнулись сопереживая мне.
– Надобно потерпеть. Рождение, увы! наш милый связано с болью.
– Стынь, ты понесешь меня,- додышал я и снова застонал, теперь, кажется, еще больней, пронзительней заныли мои губы. И зачем нужен был этот вопрос? Ведь все! все Боги знают в чью печищу я войду, какое выберу имя.
– Закон Бытия нарушать недолжно,- мягкий, лирический баритон Дажбы проколыхал пространство подле меня.
И я понял, что мне не надо говорить, всего-навсе послать им ответ мысленно. Стынь меж тем склонился ко мне. Он, бережно приподняв мою голову, просунул левую руку под шею, правой подхватив ноги под коленями.
– Драгоценный наш,- вкрадчиво произнес младший Димург, все еще не поднимая меня с ложа.- Ты только не кричи, потерпи. Круч очень юн, совсем дитя, также, как и Дажба. Твой крик будет для них тягостно-болезненным, особенно потому как ты вельми мощное божество. Он отдавался в нас все это время и сие вопреки закрытой чревоточине.
– Дюже потому как было больно,- досадливо отозвался я, послав данную молвь, однако, мысленно.
– Я знаю мой ненаглядный,- немедля произнес Стынь и я увидел, как черные почти не имеющие склеры, его глаза на мгновение остекленели, похоже переполнившись слезами.- Но этот путь. Путь до пирамидальных храмовых комплексов мы должны пройти вчетвером, чтобы через твою боль сплотить нашу чувственность, наши отношения. Чтобы потом... после... всегда быть единым целым и все время ощущать друг друга.