Колодец в небо
Шрифт:
Чтобы не проиграть все целиком, нужно позволить себе проигрывать понемножку. Но так, чтобы мама не видела. Нужно позволить себе право на свою, пусть худшую, но свою жизнь. Право на ошибку. Спрятанную от материнских глаз.
И он позволил. И сбежал. Утром следующего дня уже проходил первый тур в Щуке, Щепке и школе-студии МХАТ. Энергетика отчаянности этого побега так била из каждого его жеста, взгляда, что не заметить это мальчика было невозможно.
Его приняли сразу в два театральных училища. Теперь предстояло вернуться за вещами и сказать матери, что ее мальчик не только свернул с начерченного ею пути, но и решил от нее уехать. Бросить! Иных выводов мама не сделает. Лишь схватится за сердце. И он должен
Но, единожды решившись, он уже смог выдержать и это.
А дальше началась другая жизнь. Его жизнь. С дозволенными и недозволенными ошибками. С отчаянно желанным актерством. С вечной нехваткой денег. С грязной общагой, в которой за поставленным поперек шкафом по ночам занимался любовью с однокурсницами один из его соседей по комнате. С первыми эпизодами и крохотными ролями в кино. С любовными опытами, которые на сцене были куда ярче, чем в жизни. С распределением в не лучший, но и не худший столичный театр, в придачу к которому шла другая комната, в не менее задрыганной общаге. С бесконечными гастролями по заштатным провинциальным городам, где в гостиницах никогда не было воды.
В общем, жизнь…
Влюбился он случайно и неистово. В девяносто третьем в один из первых антрепризных проектов, где главную роль играл Андрей, позвали профессионального психолога, которая на деле оказалась милой молоденькой женщиной. И кормящей мамой.
Они влетели, в буквальном смысле слова влетели друг в друга на репетиции. И дальше он уже не мог думать ни о ком и ни о чем. Он хотел видеть ее, слышать ее, говорит с ней по ночам, вдыхать ее запах, пусть это даже был запах грудного молока, которым она кормила не его ребенка.
Два месяца они продержались на странной грани, отчаянно желая и отчаянно боясь свалиться в пропасть любви.
Не свалились.
В сентябре он с модной своей антрепризой вынужден был уехать на гастроли. Вернувшись в начале октября, не смог добраться до съемной комнаты в коммуналке на Пресне. Оторвавшись от внешней жизни, он и не знал, что из-за осады Белого дома жителей близлежащих кварталов пропускают домой только по паспортам со здешней пропиской, которой у него, квартиранта, не было.
Из автомата на углу Садового кольца и Нового Арбата позвонил Ленке. Трубку она не взяла. Грохот танков мешал услышать, что говорила ее подруга, да это было не важно. Он понял одно. Все долгие, беспощадно долгие недели гастролей он мечтал увидеть ее, прикоснуться, понюхать, почуять любимую – он был в этом уверен – абсолютно любимую женщину. Он шел, бежал, летел к ней. Она не захотела с ним говорить. Она не ждала его. Он был ей не нужен. Он был не нужен той, которая была ему нужнее всего.
Как пережил он то отчаяние, и сам не помнил. Еще несколько раз, истоптав дикой болью собственную гордость, он пробовал звонить по ее домашнему номеру. Трубку она не брала. Дважды к телефону подходила ее подруга, после отвечать стал мужской голос – ее муж, о котором в своей бесконечной отчаянной любви Андрей просто забыл. Помнил, что у любимой есть дочка, а от кого эта дочка, и помнить не собирался.
Теперь пришлось понять, вдолбить в собственное подсознание, что любимая выбрала не его. Любимая выбрала собственного мужа. И осталась с ним в той жизни, в которую ему, Андрею, хода не было.
И он закрылся, замкнулся, запечатался, понимая лишь одно – он был готов любить весь ее мир, включая ее маленькую дочку и даже, если пришлось бы, и ее мужа. Она не позволила. Он распахнулся, и его ударили, а это нестерпимо больно.
И до, и после у него случались романы, но так распахнулся и так получил поддых он только с Ленкой. То несостоявшееся в 1993-м счастье обошлось ему столь дорого, что он не хотел больше пробовать. Для чувств осталась профессия, которая стала для него наркотиком, обязательной ежедневной дозой обезболивающего.
Жизнь, истинная жизнь шла там, на сцене, когда «слова лились, как будто их рождала не память рабская, но сердце». И актерские его дела шли тем лучше, чем более запечатанной становилась его душа. В реальной жизни можно не жить, а существовать, пережидая временные отрезки между выходами на сцену. И он пережидал. А через несколько лет нашел успокоение в браке с бывшей однокурсницей, в отношениях с которой все было не так, как в той несостоявшейся, но главной в его жизни любви.
С женой можно было не бояться, расчувствовавшись, пропустить удар, как это случилось с Ленкой. А, не раскрываясь ночью, утром не было необходимости мучительно заталкивать свою чуть распустившуюся душу в раскаленную броню вечных битв – за роль, за приз, за жизнь. В его отношениях с женой ничего не доставляло боли, просто потому, что ничто не могло ее доставить. Все каменные слезы текли не по коже, а по броне, оттого и не оставляли кровавого следа. В итоге после пяти лет такой жизни Андрей даже стал думать, что жену любит. Да-да, любит. Только совсем не той любовью, какой любил Ленку. Спокойной, ровной, чадящей любовью не костра, а газовой горелки.
Так и жил. И даже думал, что счастлив. Пока однажды на какой-то тусовке, на которую не смогла пойти приболевшая жена, он снова, как и несколько лет назад, не влетел в Ленку. И не удержался в той броне.
Все началось сначала. Или, вернее, продолжилось с той точки, на которой под грохот танков замерло в девяносто третьем.
Все случилось. И оказалось еще лучше, чем он мечтал, запрещал себе, но все же отчаянно мечтал все эти годы. Настолько лучше, что он испугался.
С Ленкой все время хотелось чего-то еще. Любви. Еще любви. И еще любви. И еще. И еще. И еще чуть-чуть, еще немножко, немножко-немножечко, вот-вот, вот так, так, еще, еще, еще-еще… От Ленки он, как мальчишка, никак не мог оторваться. А что после этого «еще-еще-еще» будет с его лицом на крупных планах, которые нужно снимать с утра. Не мальчишка уже. За сорок. Нужно же как-то усмирять нелепую в его годы лишком острую жажду любви, если эта любовь выйдет боком его делу. Несколько минут хорошо отрепетированных движений с женой перед сном – и в 23.30 на боковую. Завтра съемка, съемка, съемка. Отключи, пожалуйста, мой мобильный, я забыл. И напомни мне за завтраком пройти мои реплики по порядку, никак не запомню, что я отвечаю, когда Шервинский говорит, что немцы не позволили бы формировать армию…
Он отчаянно хотел ее все эти годы, но, получив, вдруг понял, что выбора нет. То, что он испытывал при виде этой женщины, было не точно управляемым потоком, необходимым для орошения плантаций его актерства, а ураганом, способным унести в неведомом направлении.
Влюбленный слеп. А ему, чтобы удержаться на вершине, на которую он был вознесен той давней болью неслучившейся любви, нужно было быть зрячим. Чтобы в кадре или на сцене изображать чувство, нужно, чтобы ни одно более сильное чувство внутри не могло затмить театрально-киношный эквивалент. Чувство к Ленке затмить было нельзя.
И тогда он выбрал бесчувствие.
36. Спасение судеб
(Женька. Сейчас)
Никита стоит на этом черном, абсолютно черном снегу. В белых брюках и тонкой белой рубашке-поло, в которой в прошлом июне в последний раз уходил от меня.
– Ты жив? – бормочу я, чувствуя во рту вкус крови, сочащейся из лопнувшей на морозе губы.
Никита качает головой.
Конечно, даже в наваливающемся на меня бреду я могла бы понять, что такого быть не может. Не может человек в рубашке с коротким рукавом на морозе, когда мне холодно и в пуховике, стоять и не даже не дрожать.