Колодец в небо
Шрифт:
Резко сбросивший скорость микроавтобус с красным крестом на боку, включив свою воющую и моргающую сирену, начинает резко перестраиваться из крайнего левого ряда вправо и замирает рядом со мной. А я, потеряв опору в виде отошедшего ловить «Скорую помощь» Никиты, уже не стою, а снова сижу, почти лежу на проезжей части. И сквозь шумы и боль еле различаю силуэты в бутылочного цвета комбинезонах – отчего это врачей по-прежнему зовут людьми в белых халатах, когда большинство их них давно носит не халаты, а более практичные костюмы с куртками и брюками других цветов.
– Обморожение? –
– Нет. Сильный жар и обморок. Носилки, быстро! – отвечает голос мужской, наверное, врач. – Как мы еще ее заметили! Если б Санек не тормознул, будто на столб какой-то невидимый налетел, мы б и эту несчастную на обочине не увидели… Грузите, осторожно. О, господи! Ёпэрэсэтэ… Она еще и беременная. Только этого нам не хватало! Куда ж теперь ее везти. Запрашивай базу и обменную карту у нее поищи…
Носилки со мной вталкивают в чрево этого медицинского микроавтобуса, и, пока закрываются двери, я успеваю понять только одно, что Никита остался там на проезжей части, а не поехал со мной. И не могу понять, почему…
– Температура сорок и две, – испуганно сообщает женский голос, приписанный мною медсестре. – А в обменной карте значится хронический пиелонефрит.
– Если почка отказывает, то времени у нее не так много. Общая интоксикация организма. Кто знает, сколько она в таком состоянии на обочине пролежала. Может, там и плод уже мертв… – говорит мужской голос, и я понимаю, что схожу с ума. Плод не может быть мертв. Моя девочка не может быть мертва! Я не могу ее потерять. Но шевеления ребенка я не чувствую. Я уже несколько часов не чувствую свою девочку… Не чувствую… Нет, пожалуйста, нет…
И, снова теряя сознание, успеваю в последние доли секунды расслышать команду старшего в этой бригаде:
– В урологию, срочно! Иначе и мать спасти не успеют! Нам только двух мертвяков под занавес дежурства не хватало!
В эту минуту намокший, от этого живущий теперь своей собственной жизнью привязанный к моему запястью телефон включается и выдает обрывок Лешкиной фразы без начала и конца:
– …но почему-то этот «великий Ларио» зовет твою Лану Леной…
Чудом подтянув телефон к себе ближе, бормочу:
– Они убьют мою девочку, Леш…
И отключаюсь.
37. Дневник
Загрызть!
Впиться в глотку и грызть! Сжать челюстями и давить. Не отпускать, пока под зубами не хрустнет ее шейный позвонок.
Грызть, рвать, клыками и ногтями впиваясь в ненавистную голову волчицы, пока она, бешеная, не взъярится в последней предсмертной истерике и не оставит на моей спине отметины – кровавые, выдранные с мясом куски кожи. Пока рефлекторно не разожмет свою волчью хватку и не станет ослабевать, освобождая мир от своего дурящего присутствия и от своих черных наветов и черных дел.
И бурая кровь ее, вырывающаяся из прокушенных мною вен, фонтаном последней ненависти будет заливать мое лицо. А я, вся до остатка вложившаяся в эту последнюю схватку, силясь протереть от этой вязкой крови глаза, мысленно буду молить Высшую Силу лишь об одном – Останови меня, если все, мне привидевшееся, неправда!
Не накажи! Не дай совершить самой зло, Зло добивая. Останови, не дай довести до конца, если это есть не Зло, а всего лишь перекосившая мое зрение ревность…
Но! Умножь мои силы! И дай стойкости! И дай ярости! И дай ненависти! Дай добить, свернуть глотку, размозжить череп, раскромсать внутренности, размазать по поленьям грядущего пожара то, что недавно было тотальным Злом, накрывавшим и меня, и Его, и нашу жизнь, и нашу будущность.
Волчица живуча! Она так просто не сдастся! И, умирая, до последнего будет пытаться убить и меня. Последними остатками собственной ненависти к этому миру и к Добру будет стараться захватить меня с собой туда, откуда еще никто не возвращался. Никто, кроме Зла. И подыхая, она будет цепляться не за жизнь – за смерть. За право нести разрушение. И ставить на чужие тела и чужие души свои черные отметины.
Не разжимая челюстей, заклинивших в этом последнем отчаянном желании избавить мир от Волчицы, я ногтями и ножами буду добивать это конвульсирующее пространство, в котором даже единственная недобитая, не стертая с лица земли, не растоптанная, не выжженная частичка способна реанимироваться. Регенерироваться, восстановиться и явиться миру новым, все более поглощающим Злом.
И, выдержав эту битву, истерзанная, измученная невольно наглотавшаяся ее злой крови и теперь отплевывающаяся ее злым духом, я буду задыхаться над испускающей дух соперницей. И буду дрожать от пережитого напряжения. И от мысли, что частички жившего в ней вселенского зла могли попасть в меня. Попасть, прорасти во мне, а после передаться от меня другим.
Я буду дрожать, и молить Небо о том, чтобы, уничтожив Волчицу, самой Волчицей не стать.
И еще о том, чтобы, добив ее, стереть все из своей памяти. Принять за страшный сон. За бешеный выброс подавляемого еще с детских времен подсознания. За страшный фильм, случайно увиденный и навсегда забытый. Почти навсегда забытый страшный фильм.
Я убила ее.
Я лишила мир этого зла.
Я своими зубами загрызла то, что мучило, выжигало и не давало дышать мне и миру.
Я смогла!
Я смогла.
Я смогла…
Буквы бежали по бумаге, пытаясь успеть за тем, что творилось внутри.
Успеть.
Отдать бумаге, чтобы только вывалить, выдавить, выбросить это мучительное ощущение из себя. Чтобы та ненависть и та любовь, которые с недавнего времени поселились внутри и с тех пор все росли, росли, росли, не разорвали внутренности.
Хотела пригвоздить свою ненависть на бумагу. А потом вместе с бумагой ее сжечь…