Колодезь Иакова
Шрифт:
– Вот одно дело и улажено. Теперь другое, ибо не оставаться же нам здесь до самого обеда. Поедем куда-нибудь пить чай. Антуанетта! Антуанетта!
Вошла горничная.
– Туфли, чулки, шляпы!
– Дитя мое, повторяю, ты совсем обезумела. Ты еще не знаешь моего положения. Но видя, как я одета, неужели ты думаешь, что я в состоянии заплатить за заказанные тобой платья?
Певица рукой зажала ей рот.
– Противная, ты, верно, хочешь мне напомнить о тех, которые продала, когда у меня не было денег даже на хлеб и лекарство? Они, наверно, стоили пятьдесят лир. Это было в 1919 году. С тех пор наросли большие проценты.
И Королева Апреля стала рыться в принесенных горничной туфлях, чулках и шляпах.
– У тебя моя нога. Вот возьми это, и это, и это. О платье не беспокойся. Там, куда мы едем, ты не снимешь манто, но оно как раз для тебя.
Потерявшая волю Агарь позволяла делать с собой все, что угодно. Через двенадцать лет снова повторялась сцена, что произошла у Лины де Марвилль. Только теперь речь шла не о скромном сером костюме, а о широком собольем манто.
– Который час, Антуанетта?
– Шесть, барыня. Машина подана.
В черной золоченой ночи сверкал автомобиль. Королева усадила Агарь и, прежде чем сесть, коротко приказала:
– К Ритцу.
XI
– О! Да здесь просто ночь, – воскликнул де Биевр, в сопровождении Поля Эльзеара вошедший в большой салон первого этажа. – Что это значит? Гаспар, совсем не похвально, голубчик. Если большевизм воцарится и в «Кафэ-де-ла-Пэ», куда же нам тогда деваться?
Запыхавшись, их обогнал толстый метрдотель, бежавший к распределительному щиту.
Внезапно со всех сторон брызнул яркий электрический свет, от которого залоснилось его красное, испуганное лицо.
– Простите меня, граф. Мы ждали господ только к полуночи, после представления.
– Объясните ему, дорогой Эльзеар, какие серьезные причины помешали нам остаться до конца вышеупомянутого представления.
Внимательным взглядом, не упускавшим ни одну мелочь, осматривал де Биевр огромный, заставленный хрусталем и цветами стол.
– Отлично, отлично, нечего говорить. Устроено нескверно. Чудесные цветы. Сколько нас?
– Сорок восемь человек, граф.
– Ого! Впрочем, тем лучше. Можно будет говорить с кем захочется. Скажите, Эльзеар, что бы нам такое взять в ожидании этих почтенных господ и дам?
– Жаль, что сейчас не другое время, – сказал Поль Эльзеар, – ибо здесь имеется портвейн 1811 года, прямо достойный богов. Его привез из Испании Сюше. Но пить портвейн в одиннадцать часов вечера!… Страшно жаль. Я бы не отказался взять бутылку за счет дорогого дю Ганжа.
– Гадкий мальчишка!
– Он может заплатить. Но возвратимся к начатому в автомобиле разговору.
– Сейчас, – ответил де Биевр. – Гаспар, друг мой, поставьте на минутку себя на наше место. Что можно заказать в одиннадцать часов в заведении, подобном вашему, за час до ужина?
– Может быть, господин граф, бокал «Данте-Габриель-Россетти»…
– Только этого не хватало! Вы отстали на целых тридцать лет, Гаспар. Ну-ка, Поль, что вы предлагаете?
– Два виски с содовой, – сказал журналист, – и хватит об этом.
– Слышите, Гаспар? Господин приказал. Повинуйтесь.
Де Биевр все еще осматривал стол.
Поль Эльзеар вытащил записную книжку из кармана смокинга.
– Ну нет, дитя мое. Здесь, надеюсь, вы не начнете писать статью.
– Разрешите мне записать только одну фразу. Все равно меня мучает совесть. Нехорошо, что мы не досидели до конца.
– Дорогой мой, – сказал де Биевр, – если под предлогом угостить нас ужином ваш дю Ганж намеревался в сотый раз подробно изложить нам всю свою ерунду, то он оказался бы нашим должником, а мне совсем не хочется, чтобы сегодня роли переменились. Впрочем, за кулисами «Олимпии» было столько народу, что наше бегство он, верно, и не заметил.
– Плохо же вы знаете писателей. Они первым делом замечают отсутствующих. Да все равно. Пожалейте же меня, принужденного вслух хвалить его ревю.
– Во всяком случае, это легче, чем о нем думать. Сколько он зарабатывает своими произведениями, наш дорогой дю Ганж?
– Давайте подсчитаем его годовой доход. Это его шестое ревю. Все выдержали более ста представлений. Я не буду далек от истины, если назову сумму в четыреста тысяч франков. Кроме того, большинство арий из его ревю расходятся по кафе и мюзик-холлам в провинции и за границей. Прибавим еще сто тысяч. К тому же у него еще личное состояние. Мейер-отец – один из крупнейших меховщиков в Сентье.
– Пятьсот тысяч франков за три десятка каламбуров, из которых, без сомнения, ни один ему и не принадлежит! – воскликнул де Биевр. – Черт возьми, недурно! Посмотрим, кто здесь сегодня будет.
Идя слева вдоль стола, он вслух читал написанные на позолоченных карточках имена. То же самое делал Эльзеар, идя с правой стороны.
На двадцатом имени де Биевр вдруг остановился.
– Теперь я понимаю, откуда его успех. Никогда я не видел более разумного подбора приглашенных. Кроме нескольких старых развалин, вроде меня, нужных для декорации, будут все власть имущие театральной и артистической прессы и самые красивые женщины Парижа.
– Несомненно, – сказал Эльзеар, – что при помощи такого стола можно школьное сочинение самого скверного ученика провинции обратить в шедевр. А! Вот незнакомое мне имя. Проспер Гильорэ, что это такое?
– А! Гильорэ, – засмеялся де Биевр. – Я совершенно о нем забыл. Очень мило, что дю Ганж подумал о нем.
– Кто этот господин?
– Гильорэ, дорогой мой… Всему виной моя старческая память. Налейте же мне еще виски, и я дам вам желаемые разъяснения. Вам известно, что уже два месяца назад я решился продать Биевр.