Колокола (сборник)
Шрифт:
Маляр Зиновьев — первейший мастер своего дела, бывал в Чехословакии, Польше, Болгарии. Дочь его Кира не теряла надежды, что придет время и батю пошлют в Париж.
По-о-омирал ямщик...— Замерзал, а не «помирал». И что вам за охота, право, Иван Иваныч!
— Ага... Значит, ты говоришь, Всеволод, чтобы стены в спальной — багровые?.. Ну, а годы куда? Лета свои куда, говорю! Может, в скрытую электропроводку?.. Или я похож на молодожена?.. Багряные! Ничего не скажешь — эффектно, броско!.. Э-эх, Всеволод, Всеволод, разве ты имеешь понятие, до чего я люблю красоту! Вот вырастешь ты... А к себе в маляры возьмешь ли меня, товарищ строитель?
— Да будет вам! Вместе станем работать, художник... Мэтр!
— Чего?
— Мэтр, ну мэтр, мэтр... По-французски — учитель. Прибегу советоваться. Заломлю шапку. Не оставьте, мол, окажите такую милость зодчему сиволапому... Вместе халтурили у Пьятровского, у Шестопалова... Или запамятовали?..
Дождь стал наотмашь биться о стекла окон. Комната потемнела. Пришлось зажечь электричество.
Вплетаясь в бормотание дождя, послышались на лестнице шаги. Лифт, отнесенный к наружной стене, подальше от квартир — с целью смягчения шумов, — еще не начал работать...
Кто-то быстро и нетерпеливо поднялся наверх.
Зиновьев узнал шаги своей дочери Киры.
Ее звали Кирой (она была глубоко огорчена, что Кирой и вдруг — Ивановной!). Ей пошел восемнадцатый год. Она была взбалмошна, как батя, и скрыто высокомерна.
«Кем ты хочешь быть, Кира?» — дознавались у нее взрослые.
Чуть расширив глаза, она не задумываясь отвечала:
«Стервой».
Отец ее баловал тайно (от матери), любовался броской ее красотой, значительностью лица и великолепной формой всегда чуть откинутой назад головы. С годами она дурнела. От быстрого роста стала сутуловатой... Но спросите любого школьника, он вам разъяснит, что сегодня важны не линии, не пропорции, как в отсталые времена греков. Сегодня женщина начинается с ног.
Длина Кириных ног была поистине удивляющей. Тем более что год от года ноги ее становились все длинней и длинней. (Ведь она росла!)
Но главным очарованием Киры было неколебимое сознание своей неповторимости на этой «пошлой» земле, в этом мире, начисто лишенном причуд и поэзии.
Девочки говорили, что Кира умна, чуть ленива, много читала и все здорово помнит.
Как все ее поколение, она была заворожена магией поэзии.
...Рожденные после войны, откуда вам знать, что до войны стихи не имели спроса?
Неужели мужество, смерть, горький запах пожарищ донесли до вас дыхание поэзии?
Памятник грубо-элегантному Маяковскому — место нынешних частых свиданий школьниц и школьников. Но кто помнит, что эти каменные, когда-то живые глаза не раз подергивались от обиды слезами?
Кто знает, что, глянув однажды, в пролетке, на длинные свои ноги в американских полуботинках, памятник скорбно-насмешливо спросил своего попутчика: «А есть ли у вас та женщина, что готова без отвращения выстирать ваши носки?»
Сегодня десятый класс любой школы почитал бы за честь простирнуть носки Маяковского.
А ведь, по вашим понятиям, нелюбимый — слаб!
Стихи... Они стали вашей школой чувств и вашей энциклопедией. Вы их бормочете по ночам, а иной раз поете тихим речитативом, и вашему голосу вторит гитара.
...Москва. Литературные диспуты. (Конная милиция не всегда бывала для вас преградой.)
И вот однажды отцу пришлось вызволять из милиции свою Киру и двух ее кавалеров. Всех троих схватили за то, что Кира рванула за рукав постового.
Кавалеры стояли подавленно рядом с ней. Она сидела на милицейской лавке. Лицо ее было бледно и высокомерно.
— Ты что, ошалела? — строго спросил Зиновьев у Киры. — А вы? Неужто не можете разобраться, кто девица, а кто подонок?..
— Извините, но она дернула за рукав постового.
— Кира, сознайся, ты дернула постового?!
Молчание.
— А может, она не дернула. Мои дети — они, знаете ли, не приучены, чтобы дергать. И что ж получается: сегодня она в дежурке, а завтра у вас за решеткой! Извините меня, конечно, как старшего, но вы несолидно с ней поступили... Нехорошо!
Киру вывели под руку из милиции. За всю дорогу она не сказала ни слова. Не возмущалась. И не оправдывалась.
На ночь ее укрыли двумя одеялами, напоили горячим чаем.
Мать на кухне тихонько всхлипывала.
...Однажды Кира с подругами из десятого класса пробралась в университет на выступление поэта Долинова. Вырвавшись на эстраду, она преподнесла поэту цветы.
Встав на одно колено, на европейский лад, поэт взял фиалки и дотронулся губами до руки своей юной поклонницы. Его шелковистые, легкие, как пух одуванчика, волосы коснулись ее ладони. От губ поэта шло сухое тепло, от тонкого запаха склоненной его головы перехватывало дыхание.
— Руки не мой. Никогда! Слышишь! — шептали Кире девочки-десятиклассницы.
И разболтали в школе об этом сверхзнаменательном происшествии.
— Сам Долинов? Врете.
— А я тебе говорю, говорю!.. Ведь он же при всех свидетелях.
— Кира, правда?
Она пожимала плечами. Она молчала.
Вопли школьников докатились до Кириного отца.
— Кира! Я тебе кто? Отец? Сознайся: вот так-таки бух на колени, при всем народе?!
— Ну и что тут особенного?
— Нет, позволь... Как же так? Не кто-нибудь — сам Долинов!
— Папа, я отказываюсь тебя понимать.
— Ну извини, извини... Ты, конечно, девушка интересная. Если не ты, так какая тогда достойна? Но все ж таки на глазах у всех?! Мы в эти годы, надо сознаться, были поаккуратней.
О коленопреклонении поэта стало известно всей рабочей бригаде Зиновьева.
— Вот дочка-то у Ивана Иваныча! — увлеченно рассказывали заказчикам маляры. — Сам Долинов увидел — и бух! — не снес. Зверь девка.