Колосья под серпом твоим
Шрифт:
И, главное, небо.
Он уже ел. Он лежал и думал обо всем на свете.
В один из дней вдруг нахлынула нежная скорбь о ком-то. И с острым проникновением в правду он понял, что нет счастья в том, когда только тебя любят.
Любить — вот это было счастье.
И это относилось не только к женщинам. Это и любовь к людям. Счастье было — отдавать. Все отдавать женщине, солнцу и всем бесчисленным человеческим мирам, которые жили и двигались вокруг.
Реальность наплывала откуда-то все чаще. Красная от лучей заката дикая груша… Туман, что сбегает
Земля… Земля… Земля…
Однажды ночью все это нахлынуло на него с такой силой, что он задрожал от жалости по утраченному времени и от жажды деятельности.
Он не мог больше лежать вот так. Хватит! Прошло три недели. Три недели словно выброшены из жизни.
Была ночь. Он попытался подняться, но не смог — провалился в короткий и крепкий сон.
…Была все та же ночь. Но из темной земли — вокруг вознесенной в небо беседки и насколько мог охватить глаз — тянулись воздетые в молитве руки. Они тянулись все ближе и ближе. И выше, словно на каждую распрямленную ладонь должна была лечь своя, только ей предназначенная звезда.
Глухой гул доносился отовсюду, как будто невидимые люди роптали и задыхались под землей.
Руки тянулись выше и выше. Кричала земля.
…Он проснулся и увидел краешек восходящего солнца. Солнце переливалось и сияло над кронами деревьев.
Но голос безграничного горя еще летел от земли.
И тогда он сделал усилие и поднялся. Поднялся навстречу солнцу и, запахнувшись в простыню, вышел из беседки.
Пели птицы. Он шел, и шаги делались все увереннее.
…В аллее он увидел бегущего навстречу Кирдуна.
— Панич Алеська! Панич Алеська!
И бросился ему на грудь.
— Бог ты мой! А как же я ждал! Каждое утро. Когда это, думаю, та хвороба отступит?! Не пускали меня. Никого не пускали. Даже от Михалинки человека не пустили.
Алесь обнял этого первого человека из вновь добытого мира.
— Ну, брось, Халимоне. Видишь, все хорошо. Жив.
Жадно спросил:
— Что там нового?
Кирдун понял по этому вопросу, что с болезнью все покончено.
— Надо, надо было, чтоб встал. Прибегал хлопец от Михалины. Свадьба скоро. Подгоняет пан Ярош.
У Алеся жестко сузились глаза.
— Я сказал, что больны. За нею следят. Бежать хотела, — захлебывался Халява.
— Еще что? — сурово спросил Алесь.
— Так, ерунда, панич. За это время некоторые даже не послали спросить, что с вами… Старый пан посмеивается. Говорит: «Б-бай-кот», — вот как. Вся западная часть округи — Таркайлы, да Браниборские, да другие… Старый Ходанский кричал: «Подыхает старое гнездо! Чего ждете, младшие?!
— Убили кого? — спросил Алесь.
— Царапины у обоих.
— Ну, бойкот — это чепуха, — торопился Алесь. — Еще что?
— «Ку-га» сделала облаву на Черного Войну.
— Убили?
— Выскользнул… А потом пришло письмо с угрозой от «Ку-ги» Юлиану Раткевичу.
— За что?
— А дьявол его знает… — Кирдун вдруг остановился. — Паничику, секрет.
Что-то такое было в его голосе, что Алесь тоже остановился.
— Думаю, Кроер со злости прислал… со злости на Юлиана… Только молчите…
— Не шути, — сурово сказал Алесь. — Почему думаешь?
— А кому Юлиан когда шкодил?… И потом… Помните, Таркайло говорил, что люди «Ку-ги» остановили его лакея, Петра, и дали предупреждение?
— Ну?
— Петро ничего не знает, — шепотом сказал Кирдун. — Я как бы случайно заговорил с ним. Никто его не останавливал. Ничего он, Петр, не передавал.
Алесь остолбенел.
— Таркайлы?
— Они, пане Алесь, — просто сказал Кирдун.
Алесь пошел, почти побежал по газону. Белая простыня развевалась в воздухе.
— Насчет Кроера и думать перестань. Доказательств нет, хотя и похоже на него. А Таркайлы — похоже, ты прав.
Румянец залил его щеки, глаза блестели.
— Готовься, Халимон. Мы им тут теперь дубов наломаем.
…Старый Вежа еще издали услышал гомон и понял: обошлось.
И все же он привычно сдержался и не проявил своих чувств. Углубился в книгу, а потом бросил на Алеся такой взгляд, словно ничего и не случилось, словно только час назад они расстались.
— Что это крик и шум велик и речи мнозие во всех боярех?
Алесь рассказал.
— Ну, и что думаешь делать?
— Украду.
— Ты, братец, прежде чем красть, хоть оденься. Как ты женихаться поедешь таким Христом? Тут тебе не Палестина и не Эммаус. — И улыбнулся: — Ей-богу, выздоровел. Вишь ты, как сразу к деятельности его потянуло. Идешь на женитьбу, как на слом головы… Ну, это всюду так. А еще что?
— Таркайла надо проучить.
— Как? — спросил дед.
— Дуэль.
— С ним? Во-первых, это уже не дуэль, а триэль. Их ведь двое. А во-вторых, не пойдет он с тобой драться. Он торговец, хотя и дворянин.
— Надо, чтоб Исленьев знал.
— Зачем? И так ему с нами хлопотно. Русские люди близко к сердцу принимают чужие беды. А ему их хватило и своих, еще со времен мятежа… В дело с Таркайлом деда не втягивай. — Подумал. Затем сказал: — На Таркайла нельзя смотреть как на равного. Прикажи, чтоб запрягли лошадей.
…Впервые за последнее время дед переодевался в парадную одежду. Сидел рядом с внуком, величественный и строгий. Молчал всю дорогу до дома Таркайлов. Когда пролетка остановилась, сказал Алесю: