Колосья под серпом твоим
Шрифт:
— Кровь, — сказал Алесь.
— Ав-вой, што той кровищи было! Вой-вой!
— Кровь, — подтвердил Алесь. — Кровь они принесли сюда. Никогда у нас так, в масках, не убивали… Ну что ж, будут иметь кровь.
Когда вышел лекарь, Алесь отвел его в сторону.
— Боюсь, он не жилец, княже. Сломали три ребра, пробили голову. Сотрясение мозга, несколько внутренних кровоизлияний. Но не это самое главное… Боюсь, что ему отбили одну почку. Так что это вопрос времени.
— Он мне брат, пан лекарь.
— Я слышал. Но вы ошибаетесь, если считаете, что я делаю разницу между князем и мужиком. Я лекарь.
— Какие-нибудь хорошие лекарства?
— Оттянуть время… А, наконец, кто знает? Может и выздороветь. Он крепкий. Другой умер бы, не доехав и до дома.
Алесь привез из губернии еще двух лекарей. Сделано было все, но никто не обещал выздоровления.
Когда Стафан пришел в сознание, Загорский спросил у него, не узнал ли он кого-нибудь из тех, что напали.
— Что вы, — сказал Стафан. — Я понять не успел, что произошло…
Алесь мучительно думал, как же разыскать, как отомстить. И вдруг услыхал странное.
— Ты не беспокойся, брат, — сказал Стафан. — Что уж тут. Оставь. Все христиане.
Это было так неожиданно, что Алесь понял: Стафан ни на минуту не сомневается в том, что его ожидает.
Алесь не знал только одного. Как раз тогда, когда он ездил в Могилев за лекарем, Стафан смотрел на Рогнеду, топавшую по хате все в тех же самых поршниках. И вдруг позвал Кондрата.
— Закрой дверь, — сказал он.
Стафан лежал в чистой половине, на той кровати, где стелили гостям. Обычно к гостю, который после ужина уже засыпал, приходили Марта с Яней и приносили последнюю чарку крупника.
— Выпей, гостейка, последнюю, да и спи! Обидь себя, чтоб дом не обидеть.
Гость улыбался, выпивал, целовал хозяйку дома в щеку и засыпал с мыслью, что дом придерживается обычая, что это хороший дом.
Теперь кто-то должен был поднести чарку и ему. Стафан чувствовал приближение этой госпожи. Хватит ли ему в ответ на ее поцелуй улыбнуться? Надо, чтоб хватило.
— Что ты, брат? — спросил Кондрат.
— Обещай, что ей всегда будут и поршни, и черевики, что другим детям, то и ей.
— Обижаешь, Стафан, — сказал Кондрат. — На том стоим… Да ты брось. Выздоровеешь.
— Тогда, Кондратка, слушай. Побожись, что все забудешь, если выздоровею.
— Во имя бога, — неохотно сказал Кондрат.
— Если выздоровею, я прощу им, — сказал Стафан. — Отец у нее будет, а это главное. Мы христиане.
Малышка топала по полу. Поршни на ножках — словно кусочек радуги.
— Но если умру, нет им моего прощения.
Кроткие глаза Стафана стали вдруг такими, что Кондрат испугался.
— Потому что где ж правда? Я никого не затронул. Я никогда не лез в их дела, придерживался обычая, а обычай запрещает убивать впятером одного. И вышло так, что для меня один обычай, а для них другой. И они убили меня, хотя я никуда не лез и знал, что мы люди маленькие и должны пахать землю и у нас дети… Так вот, если умру — убей.
— Кто? — спокойно спросил Кондрат.
— Таркайло Тодар, — сказал Стафан.
— Откуда знаешь?
— Голос был похож. И Юлиан сказал: «Тарка…ла». А потом выстрелы.
— Хорошо, — буркнул Кондрат. — Сделаю. Еще кто?
— Мне показалось, что я узнал глаза другого. Но это просто чтоб знал и остерегался. Обещай, что не будешь убивать, пока не убедишься.
— Во имя бога… Кто?
— Кажется, Кроер Константин…
— Почему Алесю не сказал?
— Оставь, брат. И так у него врагов много.
— Я все сделаю, брат, — сказал Кондрат.
— А теперь забудь. — Стафан закрыл глаза.
Несчастья начали сыпаться, как из мешка. За несколько месяцев смерть отца, матери, ссора с Ярошем, письмо от Кастуся, что у Виктора резко ухудшилось здоровье, налеты «Ку-ги», смерть Юлиана Лопаты и зверское избиение Стафана.
И наконец, в довершение, новое событие в Раубичах — возмущение Ильи Ходанского, что пан Ярош не держит слова.
Разгневанный Раубич позвал дочь. Михалина сказала, что желает вернуть Ходанскому слово.
— Не будет этого, — сказал пан Ярош. — Никогда. Ни за что.
— Я люблю Загорского.
— Он наш враг.
— Вам — возможно. Да и то не вам, а глупой спеси. Он друг вам, люб мне, брат Франсу. Он никогда не думал вредить вам, несмотря на ваши бесчисленные оскорбления. Потому что он человек, а вы… вы… вы — дворяне, и не более. Даю слово: никогда не буду ничьей женой, кроме его. Все отдам за него. Никогда не буду с ним жестокой. Пусть подчинение, пусть даже рабство, лишь бы только быть с ним. И все. И на этом мое последнее слово.
Короткая шея пана Яроша налилась кровью.
— Увидим, — тихо сказал он. — Силой под венец поведу. Это и мое последнее слово.
— Вы можете, конечно, сделать со мной все. Но ведь и я с собой могу сделать все. Я знаю, священник согласится венчать, даже если вы приведете меня в цепях. Он всем обязан вам. Всем и даже тем, что двадцать лет не служит по новому обряду, прикрываясь «болезнью». Он знает, кого он должен благодарить за то, что за ним сто раз не пришли и он не подох в Соловках на соломе. Он «не совершил греха», а вы «не поддались, не поступились честью». И потому он обвенчает. А свидетели, которые будут клясться, что я шла по своему желанию, тоже найдутся.