Колосья под серпом твоим
Шрифт:
— Как же это вы? И не спросили…
— Она сказала, что все равно за военного не отдадите.
— Правильно, — грозно сказал Загорский. — От военных, которые жандармов слушают, все злое на земле. Они в пушечки играют, они на рассвете приходят за добрыми людьми. Почему оружие не сложил перед сватовством?
— Гонор.
— А ты знаешь, что их породу когда-нибудь на парапетах цитаделей расстреливать будут? Как собак! За все горе!
Молодой человек всхлипнул.
— Ты чей?
— Полоцкий.
— Пей еще, — смягчился Данила. — Православный?
— Православный.
— Имения есть?
— Одна деревня.
— И это ничего. Становись на колени!
Тот встал. Князь отвесил ему три звучные пощечины.
— Не служи курице, которая кричит петухом. Не сватайся за спиной. Не ищи у церковных крыс спасения… Встань… Садись… Пей… Голоден?
— Да.
— Кондратий, курицу зятьку! Каплуна! Чтоб помнил, что каплуну служил.
Молчали. Князь Данила пил водку, лицо у него было страшное.
— Службу оставишь сегодня же… перейдешь в униатство…
— Вы же православный…
— Я не православный. Я никакой. А ты перейдешь, чтоб никогда с теми не сталкиваться, у кого защиты искал.
Помолчал.
— Получите две тысячи душ. И отправляйтесь в свою деревню. Прочь с глаз. В Вежу и Загорщину ей — никогда. Деньги будете получать аккуратно. Когда увижу, что выполнил мои приказы, что не будешь служить этой тронной б… с выхоленными ручками и слащавой улыбкой, когда узнаю, что дочь забеременела, получите на все души дарственную. Все… Можешь брать и ехать.
И, подняв его с кресла, как куклу, поцеловал в лоб.
— Иди… сын.
— Неужели вы с ней проститься не захотите? Она ведь любит вас.
— И я ее люблю, — сказал князь. — Но за то, что она забыла, от чьих рук погибла ее мать, нет ей прощения… моего.
— Я виноват, — осмелился молодой человек, — с меня и взыскивайте.
— Твоя провинность — в огороде хрен. На то мужчины и есть, чтоб шкодить… А она должна была знать… Все я тебе простил… За смелость, что не побоялся со мной связаться. Таких людей, сыне, мало на свете… Или, может, не знал, что это такое?
— Знал, — искренне признался зять.
— Ну вот. Возможно, я полюбил бы тебя, если б не виделись мы сегодня в первый и последний раз… В конце концов только когда все обойдется, можешь приехать… Один.
— Один нe приеду.
— Оно и лучше, — молвил князь. — Это вам только повредит. Потому что я смертник.
— Почему?
— Не родился еще человек, который меня голыми руками взял бы. Да и потом… расстрелянным быть — это еще ничего. Но меня за богохульство могут в Соловки отправить… к церковным крысам. А я лучше со змеями и аспидами сидел бы. Поэтому хватит загоновым мой хлеб даром есть… пусть вместе со мной льют кровь. Я не в Соловках умру. Я умру здесь, па моей земле, в моих стенах. Иди. Передай дочери мое благословение.
Молодожены уехали. А пан Данила начал укреплять Вежу. Вокруг башни, в стороне от дворца, день и ночь насыпали валы, втаскивали пушки на стены, под надсадный крик катили бочки с порохом. Под дворец тайно подвели фитили, чтоб в случае чего поднять его в воздух вместе с гостями, которые конечно же разместятся в нем на время осады. Князь не хотел никому отдавать своего чуда.
Он знал: смерть могла прийти каждый день.
И он не жалел об этом.
…Сына отправили в Загорщину и, окончив все, стали ждать.
Это происходило в мае, а в июне Наполеон перешел Неман. Некому было заниматься Загорским, как и всей приднепровской землей, отданной врагу.
— Что ж, — сказал друзьям Загорский, — гуляйте. Приговор пошел на обжалование.
Он ожидал, присматривался. Бои гремели уже за Днепром.
Наполеон был ему даже немножко симпатичен. Во всяком случае, смелый. Воин. И потом так все же было лучше, чем быть отданному в лапы тому, кто приказывал хватать людей. Тому, кто отправлял людей в монастыри.
Но, с другой стороны, слишком уж радовалась Варшава. Он ничего не имел против поляков. Их гонор был близок ему, и он признавал их право на обиду. Однако при чем здесь он, Загорский? Отца выслали из Варшавы, а теперь Варшава сама идет к нему на французских штыках. Быть затычкой? Нет, хватит. С него достаточно и православной сволочи в рясах. Иезуитов на фонарь!
Он недаром был вольтерьянцем. Раздавите гадину! Раздавите инквизиторов — все едино, попов или ксендзов. Хрен редьки не слаще.
Поэтому на вопросы соседей он отвечал уклончиво:
— А что корсиканец? Корсиканским чудовищем я его назвать не хочу. Но и от Августа в нем пшик. Я сам, возможно, не хуже его, только революция меня не возвысила до консулов, армии не дала.
Потом Наполеон вознамерился ограничить домогательства Варшавы, образовав литовско-кривское государство. Варшавское панство обиделось. Местные дворяне загорелись необоснованным энтузиазмом, предложили Загорскому возглавить движение. Он отказался.
— Почему? Вы не одобряете замысла? — спросили делегаты.
— Я не поддерживаю вас, хотя и благодарю за доверие.
Те не поняли.
— Это не борьба за родину, господа, — сказал князь. — Он увидел вашу силу и решил извлечь из нее пользу. Этот ловкач имеет свой расчет. Потому что он хочет водить вас за нос, господа, и вы, приднепровские дворяне, сейчас в незавидной роли кота, который таскает обезьяне из огня каштаны.
Он прикрыл глаза.
— И еще, панове… Народ не с вами. Он ненавидит Курьяна, шпицрутены, рекрутские наборы. Но француз пришел в его дом, забрал его сено, расстрелял отца, осиротил детей… когтем зацепил за сердце. А вы знаете, что такое наш народ, когда его когтем за сердце… Так вот, я не большой любитель кулаги, лаптей, народных запахов. Но против народа я не пойду…